Проклятие рода
Шрифт:
– Почему ему?
– Так за братца Симеона сбежавшего пусть искупает свои вины! – Торжествующе заключила с истинно женским коварством и злопамятством.
Полки московские меж тем домой возвращались. С ними Князь Андрей Иванович Старицкий с княгиней. Шигона неподалеку. Мерно в седле покачиваясь, спросил у Загряжского:
– Что за день-то сегодня?
– Никола-вешний!
– М-м… - Задумался. – Церковку бы надо в деревне той поставить… Как ее?
– Тюхола, Иван Юрьевич!
– Значит, Никольскую…
Маленький Иоанн с любопытством смотрел на своего дядю, которого изменником доселе называли. Мальчик вовсе его не помнил, ведь с похорон отца князь Андрей Иванович больше в Москве не появлялся. Но Иоанну было не до него, больше радости от того, что с матерью рядом сидел, и не на приеме посольском, когда все по обряду, чин чином, одежды тяжкие давят, а тут не принуждал никто и приласкаться можно. Да и мать веселая была. По головке гладила. По-семейному сидели.
Елена Васильевна, вино фряжское сама подала деверю и жене его княгине Ефросинье. Спросила, как бы между делом:
– Слышала, что воевода князь Иван Овчина-Телепнев чуть ли не пищали изготовил против брата моего? Ох уж, я ему опалу выкажу! – Старицкий зарделся, но промолчал.
– А тебе, Иван Юрьевич, - Шигона поднялся из-за стола, поклонился в пояс, - награду обещаю!
– Мне служить тебе честь, великая княгинюшка!
И ни тени лукавства на лице Глинской не промелькнуло. Всех на завтра вновь к обеду звала. Иоанн притомился сидеть за столом, дремать начал подле матери. Та заметила, вновь погладила и сказала:
– Устал наш великий князь. Не будем ему мешать. Нашу трапезу на сегодня завершим, а завтра с обедом и продолжим.
Пришел назавтра князь Андрей Иванович. С ним юная лишь Ефросинья, да младенец Владимир. Бояр ближних в гридне задержали. Обождать велели, и дверь дубовую затворили плотно. Ни звука за спиной. Князь Старицкий расхаживал неторопливо, ждал, что выйдет сама Елена Васильевна. Вместо нее появились дети боярские с князем Дмитрием Федоровичем Бельским в облачении воинском. Старый боярин молвил, отводя глаза в сторону:
– Князь Андрей Иванович ныне ты пойман великим князем Иоанном Васильевичем. Ждет тебя клеть каменная, да оковы.
Побледнел Старицкий. Разом сил лишился, даже сказать ничего не мог. Онемел. Ефросинья, зарыдав, к нему бросилась, но дети боярские ее быстро оторвали от мужа и увели прочь. Следом повели и дядю великого князя московского.
О дальнейшей судьбе Старицкого князя читаем у Карамзина: «Андрей имел участь брата и умер насильственной смертью спустя шесть месяцев и подобно ему был с честью погребен в церкви Михаила Архангела» .
– Тебе, Иван Юрьевич, жалую пять деревень с уделов старицких!
– Объявила Шигоне радостная Елена Глинская перед боярской думой, но в кругу малом, ближнем – Иван Овчина-Телепнев, Шуйские Василий с Иваном да князь Дмитрий Бельский.
– Честь великая! – Поклонился ей Поджогин. Помедлил, но решился. – Хоть и гнева твоего страшусь, но дозволь просьбу высказать.
Кивнула благосклонно:
– Говори, Иван Юрьевич, ни в чем отказа тебе не будет!
– Дозволь уж тогда деревни тобой жалованные обители Волоколамской отписать. Грех на душе моей лежит. Тянет, словно камень на шее. Согрешить пришлось пред образами святыми, клясться именем Божьим, когда разговоры разговаривал с князем Андреем Ивановичем.
– Ты волю мою исполнял, Иван Юрьевич, и клятвопреступник здесь не ты, а князь Андрей, ибо он раньше тебя крест на верность Иоанну целовал пред умирающим мужем моим и боярами ближними! – Вспыхнула сначала. Затем успокоилась.
– Понимаю тебя… - взгрустнула притворно княгиня, даже слеза выкатилась, - я тоже греха смертного не желаю, оттого князь Андрей Старицкий жить будет ровно столько, сколько Господь ему отпустит. А с деревнями жалованными ты сам волен решать.
Бояре Шуйские неторопливо выехали через Боровицкие ворота. Кони могучие, седла черкасские, вместе со сбруями серебром богато расшиты. Кафтаны из сукна заморского, соболями оторочены, шапки горластые – знак боярский надеты несмотря на теплынь. Чуть впереди старший – Василий Васильевич. За ним, в полконя отстав, младший – Иван. На поклоны прохожих лишь он кивком отвечает. Старший в раздумьях. Глаза вроде сонные, веки опущены, словно дремлет, но коль глянет, остолбенеть человек может от свирепости взгляда. Очнулся Василий Васильевич от раздумий, поманил Ивана к себе. Как всегда немногословен:
– Бог нас милует. Скоро наш черед. Полгода, не более, Старицкому положу. Езжай в лес, к кому сам ведаешь, ловчие дорогу знают, доведут. Возьмешь, и… следов не оставляй. Мне недосуг, в Москве останусь. Смотреть теперь надо в оба.
– Когда ехать-то?
– Не откладывай, назавтра собирайся. Когда время придет, чтоб не метаться, а под рукой нужное иметь!
С первыми лучами солнца выехал Иван Шуйский с ловчими. Верстах в двадцати к северу от Москвы свернули с дороги. Осталась позади серебристая речная излучина, рощи кудрявые, луга сочные, зеленые и пашни, налившиеся полнокровным семенем, начались леса дремучие заповедные. Тропинка все слабее и чуть заметнее, пока вовсе не исчезла в густом и пышном мохе. Вперед пошли опытные ловчие, по засечкам лишь им ведомым. Деревья становятся толще и выше, захватывая своими могучими кронами весь свет солнечный, оставив внизу один влажный сумрак. Ни дуновенья ветерка, ни пения птиц. Замерло все, словно светлая мертвая ночь опустилась на землю. Лишь змеи и другие неведомые гады, тускло блеснув чешуей, нарушают гробовую тишину своим шипением, да лошади отзываются тревожным храпом, кося глазами на уползающего смертельного врага.
Заметив очередную гадюку, юрко выскользнувшую из-под копыт, Шуйский крестится. Предание о смерти князя Олега вспомнилось. Жутковато стало.
– Далеко еще? – Не выдерживает пугающего молчания леса боярин, шепотом спрашивает своих людей.
– Саженей двести, после перелесок, а уж там… недалече – Глухо отзываются откуда-то спереди.
И точно. Дубы столетние вдруг кончились, в лицо плеснуло холодным духом болота, закружились косами березы, темные сырые осины склонились, кривые сгорбленные ели потянули к путникам крючковатые иссохшие лапы. Все сильнее ощущалась прохлада могильная, туман задымился, поднявшись до лошадиного брюха, и деревья встрепенулись, зашевелились, то поднимая ветви к небу, словно хлестнуть угрожая, то опуская вниз, дорогу загораживая. Путники словно потонули в чаще перелеска, и лишь сухой треск ломаемых перед боярином ветвей говорил о том, что они не стоят на месте.
Наконец, утомленные они вышли на край болота и остановились. Один из ловчих плетью показал на чуть приметный бугорок сруба, обросшего мхом настолько, что очертания бревен лишь угадывались, вился дымок, хотя никакой трубы видно не было, произнес чуть слышно:
– Здесь ее лачуга! – Его рука тянется ко лбу, осенить крестным знамением, но ловчий сдерживается, опасаясь боярского гнева.
Шуйскому помогают слезть с коня. Он достает из-за пояса две загодя приготовленные рукавицы. Одна кольчужная боевая, ее боярин одевает на левую руку, другая сшита из толстенной рогожи – на правую. На широком поясе у боярина закреплен особый рогожный мешок, рядом висит большой охотничий нож.