Проклятие рода
Шрифт:
– А Стуре?
– Отказался. Они же с Густавом женаты на сестрах. Кое-кто поговаривает, - Гилберт понизил голос, - что этот Нильс не прочь объявить себя самого одним из Стуре.
– Вот как? – Улла задумалась. По лицу ее пробежала тень. – А может он и есть Стуре? Какой-нибудь незаконнорожденный отпрыск фамилии?
– Нет! – Махнул рукой Гилберт. – Здесь все незаконнорожденные имеют почти такие же права, как и узаконенные дети.
– Всякое возможно… - Уклончиво произнесла жена.
– Да о чем ты?
– Не понимал Гилберт.
– На Руси такое случается… - Опять пространно заметила Улла.
– То на Руси! А кого ты имеешь в виду?
– Я просто так… что-то вдруг вспомнилось.
– Смутилась жена. – Мы с тобой почти не говорим по-русски, Гилберт… - Прозвучало с упреком.
– Да, Любавушка. – Понуро опустил голову.
– Что делать? И видимся-то самую малость.
– И Бенгт теперь… - Опять вспомнила жена.
– Пойми, Любавушка, он уже почти взрослый мужчина. Оглянуться не успеешь, как невестку в дом приведет…
– Да какая невестка? – Вспыхнула Улла. – Он - совсем еще мальчишка! Я ему покажу жену! Никакой жены!
– Вспомни, сколько нам-то было? А? Ненамного старше Бенгта.
– Время было другое!
– Время всегда одно и то же. Рождаться, любить и умирать.
– Господи! Что ты говоришь? Кому умирать?
– Пошутил, Любавушка. Жить и поживать. Все, пошел я. Пора. Спаси Бог, тебе женушка, за заботу, за ласку. Не поминай лихом, да жди нас с Бенгтом.
– Давай, благословлю. – Улла достала заранее принесенную иконку Богородицы, что передали когда-то из Суздаля от самой княгини Соломонии. Осенила, дала поцеловать, сама приложилась. Обнялись, поцеловались, Улла слезу смахнула.
– Ну-ну, не плакать! – Погрозил ей, улыбаясь, Гилберт.
– Не буду! – Грустно вздохнула жена.
Обнялись еще раз на прощанье, расцеловались крепко, окрестила трижды в спину мужа, хлопнула дверь… Улла заглянула на кухню, подхватила на руки Аннику, быстро поднялась с ней наверх. Поставила на место иконку. Достала две свечки – одну себе, другую Аннике. Затеплила от лампады, встали вместе с дочкой на колени, прочли молитву Богородице.
Немцы действительно ушли вперед. Англичане выступили общим отрядом во главе со старым Уорвиком. Гилберт сопровождал маленького принца Эрика. Худенький, словно воробышек, он и был похож на малую пичугу на спине могучего черного мерина. Слева от него Гилберт, справа – Бенгт. Для принца быстро переделали, перекроили латы, повесили небольшой кинжал, решили обойтись без шлема и щита. Итак тяжело. Но мальчик стойко переносил все тяготы и был страшно горд, что отец его взял с собой. Иногда Густав вспоминал о сыне, подъезжал к нему. Гилберт предупредительно уступал место, и несколько минут король и принц ехали бок о бок. Потом Густав пришпоривал коня и устремлялся в голову колонны, где маячила могучая спина старины Уорвика. Предстояло провести в пути несколько дней. По слухам мятежники собрались возле Чусы, маленькой деревушки в сердце Смоланда. Именно туда ушли вперед ландскнехты и рыцарская конница Стенбока.
Был конец октября 1542 года. Осень полностью вступила в свои права, одев леса в разноцветные наряды. Лишь рощи вечно зеленых сосен и елей напоминали о летней поре. Заметно похолодало, и Гилберт старательно укутал Эрика в теплый, подбитый куницей, плащ. Мальчик начал было возмущенно отказываться:
– Я не неженка!
– Правильно, – поддакнул ему Гилберт, - нам нужен солдат в строю, а не хлюпающий носом мальчик. Иначе, Эрик, тебя снимут с коня, пересадят в носилки, накроют тремя толстыми одеялами, и ты пропустишь самое главное, из-за чего мы вышли в поход – сражение.
Принц нахмурил брови и согласно кивнул головой.
– А лицом – вылитая мать. – Подумалось почему-то Гилберту. – Такой же тонкий нос, губы, подбородок, такая же матовая бледность кожи. Только взгляд отцовский, тяжелый.
Войска стояли друг против друга на широком лугу, раскинувшемся перед деревушкой Чиса. Крестьянская растянутая, рассеянная масса прижималась к кустарнику, который переходил в желтеющий березово-осиновый лес, подковой охватывающий весь луг. Напротив них стояло королевское войско. Впереди сверкающая доспехами, с плюмажами на шлемах рыцарская конница. За ней, ощетинившись пиками и алебардами, располагалась фаланга пехоты.
Сквозь щели забрал рыцари бесстрастно представляли себе, как их железный клин сейчас вонзится в серую крестьянскую массу словно топор в дерево. Прозвучала раскатистая команда:
– Vorw;rts! Ehre der heiligen Jungfrau!
Тяжелая конница сдвинулась с места, набирая скорость, с грохотом понеслась к зарослям орешника, слилась в одно целое, похожее на железную перчатку выкинутую вперед. Когда, казалось, под сотнями копыт должны были затрещать кусты, затаптываемые в землю вместе с притаившимися в них людьми, неожиданно запели пастушьи рожки, весь орешник на всю глубину, до самого леса, в мгновение ока ощетинился тонкими, но чрезвычайно прочными и длинными кольями, заостренными на конце. Раздались крики, треск, конский храп, ржанье, лязг мечей, проклятия на шведском и немецком языках.
Первая шеренга рыцарей была сразу выбита из седла, затоптана напиравшими сзади. Кони вставали на дыбы, опрокидывались на спину, подминая под себя всадников. Выживших тут же добивали крестьяне ловко шнырявшие в круговерти конских тел и рыцарей, похожих на металлических истуканов. Презирая смерть, мятежники подныривали под брюха тех лошадей, что устояли и пытались пятиться, вспарывали их, путаясь в вывалившихся кишках, рубили ноги, хватали за стремена, за поводья, стаскивали рыцарей на землю и там добивали. Не прошло и пяти минут, как вся рыцарская конница была задавлена, поглощена, полностью растворилась в серой крестьянской массе, лишь нескольким всадникам удалось развернуть лошадей и ускакать прочь.
Ошеломленные пехотинцы только что видели перед собой сверкающую, закованную с ног до головы в доспехи, кавалерию, но она исчезла, испарилась, открыв взору все тот же подковообразный желтый осенний лес. Пару десятков хромающих от ран, с вывалившимися кишками, лошадей оставались умирать на поле среди кустов. Теперь вместо конницы на ландскнехтов смотрели вышедшие из леса тысячи крестьян. Их мечи, пики, алебарды, вилы и привязанные к кольям косы были направлены против королевской пехоты.
Как и положено, наемникам было уплачено за смерть, значит, пришло время убивать и умирать. Они это поняли. Стихли последние смешки и разговоры:
– Ах, какая баба была в трактире, там, в задней комнате…
– Заткнись!
– Я уплатил за это целых два талера!
– Да замолчи, ты!
Все лица солдат стали одинаковыми. Исчезли хитрые, тупые, насмешливые, заносчивые взгляды. Одна застывшая в ожидании смерти темная масса, где лишь развевающиеся по ветру бороды и торчащие из-под доспехов кафтаны крапинками вносили некое цветовое разнообразие, против другой - серой.
Чей-то хриплый голос скомандовал:
– Links – rechts – vorw;rts! Ehre der heiligen Jungfrau!