Проклятие рода
Шрифт:
– Очи открой! – Приказывал. Насиловал быстро, жестоко, словно наслаждаясь страданиями. Да чего греха-то таить, наслаждался истинно. – Взор не отводи! Кричи громче, блудница вавилонская! – Шипел по-змеиному, взором и телом вторгаясь в глубину души и плоти женской. Сопротивление злило, крики будоражили, захлебывался яростью – терзать, терзать, терзать подлую… Кого ж она ему так напоминала? Почему на нее взор великокняжеский пал? Что-то смутное, запретное поднималось в душе, оттого остервенение безумное охватывало всего. Терзать, подлую!
Покончив с ней, чувствовал, как злость отвращением сменялась. Словно ошпаренный соскочил с распятой девки. Вроде и стыд жег за содеянное, да разве самому себе признаешься? Нет! Вновь злоба возвращалась. На нее же первую, разлегшуюся срамно и блудно, словно сама напоказ выставилась, а не силой принудили.
– Девки подлые на потеху нам, князьям да боярам! – подавал голос Федька Оболенский, свою жертву опрокидывая.
– Для виду кричат, да отпор чинить пытаются. Небось, в святую ночь Рождества Предтечи сами растления блудного жаждут и предаются ему со всеми. – Кивал головой Ванька Дорогобужский.
– Что нам! Мы и боярыню уломаем, да разложим, как девку подлую, коль надобно будет! – Хвастливо отозвался Мишка Трубецкой.
– Кому надобно будет? – Грозно сверкнул глазами Иоанн. – А воля великокняжеская?
– Тебе, великий князь! – Смутившись, все опускали головы, рты девкам рукой затыкали, чтоб тише стало, чтоб слушать не мешали.
– То-то! Заканчивай! – Приказал.
Девка им снасилованная очнулась. Лежала обнаженная, одними волосами растрепанными прикрытая, лишь голову приподняла. Голос слабый вдруг послышался. Иоанн вздрогнул, к ней повернулся:
– Что доволен, великий князь, позором да поруганьем?
– Молчи! – Вскипел Иоанн. – Убью! – Рука сама за ножом потянулась.
Усмехнулась губами кровавыми искусанными, прошептала чуть слышно:
– А по мне, что убьешь, что самой в пору топиться.
– Так сдохни сразу! – Взъярился великий князь, выхватывая нож и всаживая ей в грудь. Еще раз, еще, еще… Кровь брызгала во все стороны, кропя багряными каплями белый кафтан великокняжеский, лицо, заливала руки. Девка уже давно не дышала, а Иоанн продолжал исступленно кромсать ее тело. Все притихли. Только откуда-то из угла доносилось чье-то тонкое завывание или повизгивание. Сквозь пелену кровавую картина ему вдруг страшная привиделась: будто не девка перед ним лежала сейчас, а мать, молодая совсем, как тогда, под Ванькой Овчиной. Великий князь отшвырнул нож в сторону, шатаясь, пошел прочь, лицо, кровь залитое, руками закрыл. Остальные за ним потянулись тихонько.
На дворе хозяин дома, да дворня его. Как были в одном исподнем. На шум выскочили, оружие да дубье похватав, да налетели на холопов, охранявших великого князя со товарищами. Те и охолодили защитничков. А как самого Иоанна узрели, боярин первым, а за ним и дворня, разом на землю повалились, лицом вниз. Чей двор был, так и не ясно. Да и не до того было. Иоанна под руки вывели, водой лицо и руки запачканные кровью умыли, чистым рушником вытерли, в седло посадили и обратно, в Кремль.
У самых ворот Никольских, великий князь вдруг словно опомнился:
– Не хочу обратно!
– А куда желаешь? – Услужливо подвернулся Мишка Трубецкой.
Иоанн в лица товарищей всматривался. На Мстиславском остановился:
– К тебе, Ваня поскачем!
– А не спохватятся? – Встрял Оболенский.
– Во дворец вернешься – словно чужое всё, мутно на душе, досадно, обида гложет! – Пробормотал Иоанн, замотав головой. – Не хочу!
– Поедем ко мне! Матушка будет рада. – Мстиславский коня уже разворачивал. – По Можайской дороге поскачем, на реке отдохнем, искупаемся. Возьми кафтан мой, великий князь, поменяемся, - протянул одежду, - а твой застираем после.
– Рукава коротки, а в плечах самый раз! – Усмехнулся Иоанн, надевая кафтан. Другой, кровью испачканный, Мстиславский холопам отдал.
– Поводья держать сподручнее. – Нашелся Трубецкой.
– И то верно! А от тебя, Иван, - Мстиславскому, - на охоту поедем. Холопа пошлите, пущай к завтрашнему в Хорошово ловчих, псарей, да сокольников вышлют. Луга там неподалеку. Охота знатная. Зайца погоняем, да птиц поднимем.
Помчались стрелой, благо рогатки убрали уже с улиц. Щеки огнем горят, удаль недобрая из глаз так и брызжет. Четверо в кафтанах белых атласных, опушки меховые, соболиные, жгуты и ремни серебром – золотом отливают, ножи на поясах в дорогих оправах с самоцветами, все сверкает, в солнечных лучах переливается, один лишь Ванька Мстиславский в рубахе нательной. За ними холопы в черном, шапки на глаза надвинуты, лица суровые, в руках копья, на боку сабли звякают, за спиной луки и саадаки со стрелами оперенными. Народ в стороны шарахался, разбегались куда глаза глядят. Затопчут и не моргнут даже!
Из города вылетели, а там красотища – река петляет, а вместе с ней дорога вьется сквозь рощи липовые, то к плесам спускается, то на кручи вздыматься заставляет, через луга к рощам сосновым, от них к дикому лесу, через ручьи и овраги, вновь выносит на берег реки.
Собрались сироты вкруг великого князя. Сам сирота и другие с ним. Ванька Дорогобужский, на три года старше – отец с дедом вместе погибли, мать его, Мария Васильевна, сродственница дядьки Челяднина, Мишка Трубецкой, сын покойного князя Богдана, Ванька Мстиславский, тоже отца пять лет назад схоронил, да Федька Оболенский – сын покойного полюбовника материного князя Ивана Овчины. Вспомнилось Иоанну, как просили его.
– Прими сирот, великий князь. – Склонилась в поклоне земном княгиня Мария Васильевна Дорогобужская, вперед двух молодцев вытолкнула. – Старшенький – мой, князюшка Иван Иванович. Отец его с дедом под Казанью головы сложили еще при батюшке твоем, великом князе Василии. А второй – князя Ивана Овчины Телепнева Оболенского сынок, Феодор. – Голос совсем тихий стал, почти шептала. – Проклятущие Шуйские казнили отца его. По оговору людскому, да по злобе своей. Ведь и тебе, великий князь, не сладко при них жилось?
Иоанн задумался. Вспомнил ту ночь, темную, морозную, когда ворвались в одриню детскую Шуйские со страшной вестью о материной кончине. Оболенского во всем винили… Поверил им, а как иначе? Сам зол на него был! Не любил он князя Ивана. За мать отмстить хотел. Со злости и приказал псам отдать на кормление. Помутилось тогда в голове от страха, от горя сиротства осознанного. Страшно одиноко стало. Одни бороды вокруг всклокоченные, тенями мечутся во всполохах факелов. Шуйские, Шуйские, вокруг одни Шуйские. Князя Василия Немого – старшего из братьев Господь быстро прибрал. Иван Шуйский за него остался. Приходил часто к княжичу… Нет, не обижал… Страха от него не было. Сидел подолгу, на отцов одр улегшись, молчал, думы думал. Усмехался в бороду на вопросы детские, головой кивал, мол, воля твоя, великий князь, на все… Только где она, воля-то была? Послушали ли его, когда Воронцова за измену, кому только - им, вестимо, смертным боем били, из палат на правеж вытаскивали. Ни его не слушали, ни митрополита. Кричал ведь им: