Проклятие рода
Шрифт:
– Так тебе! Так! Так! – С ревом, на визг срывающимся топтал зверушку. Отвернулся, закрыл лицо руками. Дышал тяжело. Опять видел мать нагую и Овчину проклятого на ней. В ушах стояли стоны бабьи сладострастные. – У-у-у! – Завыл Иоанн. Открыл глаза медленно. Сквозь пальцы растопыренные текст увидел: «И будут трупы народа сего пищей птицам небесным и зверям земным, и некому будет отгонять их»
На крик люди ворвались. Увидев Иоанна в смятении великом, подле него котенка растерзанного, замерли испуганно на пороге. Повернулся к ним великий князь. Приказал чуть слышно, но от слов могильным холодом повеяло:
– Дядю, князя Юрия Васильевича, сыщите мне! – Потом вниз посмотрел, на пол, на сапоги свои забрызганные и снова к челяди. – Почто грязно в палате?
Кто-то за Глинским бросился, остальные здесь засуетились.
– Прикажи схватить воров - Федьку Оболенского, Ваньку Дорогобужского и Мишку Трубецкого.
– Воров? – Удивился дядя – боярин. – В чем воровство-то их? Ведь подле тебя вечно были!
– О матери моей отзывались скверно, в блуде с князем Иваном Овчиной винили. Дескать, Федька-то брат мой сводный! – Не сдержался, выкрикнул про Федьку. Лицо перекосило от злобы, губы дрожали.
Услышав, Глинский сам взъярился:
– Ах, сукины дети! Да за то… Все исполню, как велишь, великий князь. – Боярин засверкал грозно очами.
– Слушай дальше, дядя. – На шепот перешел.
– Сделаешь, как велю. Доносчика Трубецкого удавить тайно. Дорогобужского обезглавить. А Федьку… - Иоанн задумался на мгновение, сощурился зло, - на кол посадить! На том берегу Москвы-реки, на Козьем болоте. Хочу со стены самолично зреть издыхание последнее. После в болото, в гноище метать их. Не будет им погребения!
– Исполню! – Поклонился дядя.
С Мстиславским вместе на стену кремлевскую вышли. У Ваньки глаза округлились, когда увидел, как на том берегу Москвы-реки волокут стражники товарищей вчерашних. Плаха с топором приготовлена, да кол свежеотесанный рядом виднеется.
– Как же… - пробормотал Мстиславский, - дружки ведь…
– Были дружки и свашки, ныне топоры, да плашки. – Процедил сквозь зубы Иоанн Васильевич. – Смотри, Ваня, во все глаза смотри, да на ус наматывай. Со всеми таково будет, кто государя хулить, аль предавать станет.
Раздался глухой стук топора, и отлетела беззвучно голова Ваньки Дорогобужского, но еще долго до кремлевских стен доносились крики несчастного Федьки Оболенского, на кол насаживаемого…
Глава 7. Узнать правду.
Внезапная дрожь в пальцах вынудила уронить письмо. Оно скользнуло белым крылом по краю стола и медленно опустилось на пол. Улла с тихим протяжным стоном закрыла лицо руками. Андерс, ничего не понимая, испуганно посмотрел на женщину. Вот тебе и забежал на минутку… Он уже несколько лет служил в Выборге и приехал в Стокгольм по каким-то делам. Улла искренне обрадовалась, хотя и не сразу узнала его. Толстушка Туве сообщила, что хозяйкой интересуется какой-то молодой человек, по виду чиновник из королевской канцелярии.
– Он не назвал своего имени? – Поинтересовалась Улла. Служанка отрицательно покачала головой. – А спросить ты, конечно, не догадалась? – Упрекнула хозяйка. Туве залилась краской, опустила глаза и принялась теребить белый фартук. – Иди уж, сейчас спущусь.
Внизу Уллу ждал высокий широкоплечий молодой мужчина в черном камзоле. Завидев женщину, он стянул с головы широкополую шляпу и почтительно поклонился. Улла склонила голову в ответ и прищурилась, лицо молодого человека было ей определенно знакомо, но…
– Вы меня не узнаете, госпожа Нильсон? Я – Андерс. Андерс Веттерман.
– Боже! Андерс. Конечно, это ты! Как же давно я тебя не видела! – Улла очень обрадовалась.
– Бог ты мой, когда-то и этот белокурый мальчик, превратившийся во взрослого мужчину, настоящего ученого пастора, сыграл свою спасительную роль в моей судьбе. – Подумала она и первым делом поинтересовалась. – Ты же должен был учиться в Виттенберге? Я помню, об этом говорил твой отец. Но, почему-то, - она еще раз внимательно окинула взглядом наряд Андерса, - твое одеяние не напоминает мне священническое?
Андерс усмехнулся в ответ. В его улыбке промелькнула чуть заметная грусть:
– Когда-то я спорил с отцом стоит ли мне выбирать стезю богословия. Отец настоял, и я не смог ему отказать. Хотя, признаюсь честно, у меня были особые причины противиться этому. Теперь же я окончательно убедился, что судьбу человека направляет не его желание или желание родителя, а сам Господь, причем в моем случае это полностью соответствует тому, что сказано в Писании.
– Давай сядем за стол, и ты мне все расскажешь по порядку. – Пригласила его Улла.
– Я действительно стал магистром богословия, отучившись в самом знаменитом университете Европы. Но вернувшись в Швецию, я получил приказ короля Густава отправляться дальше в Выборг в распоряжение господина Эрика Флеминга, а не преподобного Мартина Скютте, епископа Абоского.
– Почему? – Удивилась Улла.
– Причин, на мой взгляд, несколько. Во-первых, мне кажется, наш король был сильно раздосадован тем, что ему пришлось уступить просьбе доктора Лютера и разрешить моему отцу занять кафедру в Дерпте, а не вернуться обратно в Швецию или в Новгород, где мы провели долгие годы.
– Так Иоганн в Дерпте?
– Да!
– Продолжай, не буду тебя перебивать. – Женщина, улыбаясь прижала пальцы к губам.
– Наш король ничего и никогда не забывает. Хотя, может это и не месть со стороны Густава за невозвращение отца, а желание использовать меня там, где, по его разумению, я буду более полезен короне. Выборг – пограничный с Московией город, король спрашивал меня о жизни в Новгороде, о том, знаю ли я их язык. Получив положительный ответ, он сказал: «Выучишь еще финский и будешь служить в канцелярии Флеминга» - так прозвучала его воля. Но смысла своего назначения до конца я не понял. После «графской войны», вместе с прежним правителем Выборга, графом Иоганном Хойя и Брухгаузен, шурином короля, выступившим против Густава, бежали и все духовные наставники. Школа осталась без учителей, и, казалось, лучший способ для применения моих знаний было направить меня именно туда. Но этого не произошло. Теперь я занимаюсь вопросами отчуждения церковной собственности в пользу дворян, в первую очередь господина Флеминга, которую те когда-то пожертвовали церкви, и одновременно, должен пытаться убедить крестьян провинции Саво, устремившихся в русские пределы севернее Олафсборга, развернуться в обратную от границ сторону, то есть во внутренние районы страны. Как это сделать без знания местного языка – ума не приложу! Слава Богу, ректор Абоской школы, магистр Микаэль Агрикола, с которым я познакомился еще в Виттенберге, снабдил меня Букварем - финским переводом катехезиса и Книгой молитв, по которым я изучаю язык, но я вижу своими глазами, что народ населяющий округу воодушевить лишь проповедью оправдания «одной веры» не удастся. Они очень обособлены, молчаливы, грубы и вспыльчивы. Христианство здесь совершенно в зачаточном состоянии. Они не знают «Отче наш», ставят в лесу языческие капища в виде толстенных столбов, наверху закрепляют крест, вписанный в круг, в нижней части вырубают подобие алтаря, на котором приносят в жертву идолу домашних животных, а кровь разбрызгивают вокруг. В День всех Святых они поклоняются какой-то богине Кекри! – Он всплеснул руками и взъерошил свои непокорные, хоть и выстриженные в аккуратный кружок волосы.
– И это происходит тогда, когда весь христианский мир постигла такая огромная утрата, как смерть доктора Лютера , а город Або сгорел почти полностью, вместе с кафедральным собором и домом епископа ! – Андерс выглядел очень расстроенным.