Проклятие рода
Шрифт:
– Слышь, великий князь, - низким голосом сказал Трубецкой с придыханьем бесстыжим. Остальные тоже дышали тяжело, похотью скверной. Словно стая собак вокруг сучки текущей. Только что языки еще не вывалились, - тебе крушить!
Жгли, ох, как жгли глаза бездонные. Завораживали. Видел Иоанн и грудь девичью вздымавшуюся, видел лоно бесстыдно открытое.
– Не тяни, великий князь! Всем хочется! Починай! – Почти на визг хриплый сбился Оболенский, похотью томим. Его девка-то была, под себя выбирал.
Замотал вдруг головой Иоанн, словно наваждение отгоняя. Отступил на шаг назад. Буркнул недовольно:
– Не хочу! Не буду!
– Ну как знаешь, а мне невтерпеж! – Федька почти оттолкнул великого князя, выскочил перед ним, заслонил всю картину, штаны на ходу снимая. Промолчал Иоанн, лишь через плечо заглянул, а глаза-то синие все жгли мольбой невысказанной. Вдруг вздрогнула девка, опустила веки, губу закусила. Лишь слезинки покатились из-под ресниц пушистых, да капелька крови стекла на подбородок из губы прокушенной. И ни звука боле.
Отвел глаза от нее Иоанн, смотрел теперь в затылок Оболенскому, на зад его голый, дергающийся. Злоба поднималась в великом князе, хмель дурной изгоняя. Опять вспомнилось, как видел мать свою под Овчиной распятую.
– А на кол бы его! – Мысль мелькнула.
– Давай, Иоанн Васильевич, - Федька быстро насытившись, отошел назад, задев плечом великого князя, - дорожка протоптана. Второму завсегда легче идти. Не межуйся!
Глаза-то синие открылись. Не мольба была в них теперь… Ненависть.
– Пошли отседова! – Внезапно произнес великий князь, и даже голос свой не узнал – чужой совсем, незнакомый, хриплый..
– И не попробуешь? Ни одну? – Искренне изумился Оболенский.
– После тебя, холопа? – Вмиг взбеленился Иоанн. – Да я тебя… - Но замолчал, слова страшные застряли, не вылетели.
Оболенский испугался, столь грозен был взгляд великого князя. Остальные тоже присмирели. Федька глаза отвел, штаны натягивал. Все молчали.
– Отпусти их! – Бросил Мстиславскому. Иван кивнул согласно и тут же вытолкнул из объятий рыдающую девку. – В Кремль едем! – К дверям направился. Остальные за ним потянулись.
– Ко мне надо великого князя снова заманить. – Шепнул Трубецкой Федьке Оболенскому, чтоб поддержать подельника. Больно уж расстроенным выглядел. – Медами напоим, девок дворовых позовем, они у меня смирные, к блуду привыкшие. Почти всех сам объездил. Честь-то им какая, великий князь милостью почтит. Не тужи! Гнев государев пройдет. С усталости всё у него вырвалось. Бывает…
– Поможешь? – С надеждой посмотрел на него Федька.
– А то! Иль не товарищи мы?
На дворе боярин ждал тревогой поднятый. За его спиной дворня толпилась с дубьем, но цепь верных царских холопов отсекала всех от великого князя. Боярин незнакомый, в ноги валиться не стал. Поклонился лишь низко и вновь главу поднял. Подле него двое юношей, один подросток совсем, другой по виду ровесник Иоаннов.
– Храни Господь, тебя великий князь Иоанн Васильевич! – Сказал боярин спокойный густым басом. – Благодарствую за честь дому моему оказанную.
Иоанн остановился, прислушался – нет ли издевки в голосе. В темноте почувствовал, как защипало краской щеки.
Но боярин продолжал ровно, плавно и внушительно:
– Загляни в хоромы. Хлеб-соль отведай. Не побрезгуй угощеньем.
– Кто ты, будешь, боярин? – Всматривался, но не узнавал, да и темно на дворе, отблески факелов мечутся, тени разбрасывая, не разглядеть толком.
– Не боярин я, великий князь, стольник Федор Адашев. А то сыны мои, Алешка и Данилка. – Положил руки на юношеские плечи, чуть нажал и втроем в поклоне глубоком согнулись. Выпрямившись, продолжил. – По твоему веленью в турскому султану ездил, соколов и кречетов в дар возил.
Припомнил Иоанн, да не было охоты разговаривать:
– Спаси Бог! В иной раз! – Буркнул и поспешил прочь со двора.
В палаты вернулся, всех отослал от себя. В книги погрузился. Дворня перешептывалась:
– Часами сидит в неподвижности, то в книгу уткнувшись, то словно сквозь стену глядит!
– И так изо дня в день!
– Забавы, да охоты забросил вовсе!
Отложив Писание в сторону, размышлял:
– «…когда у него не было царя, и когда каждый делал то, что ему казалось справедливым…» Как там молвил поп Афанасий: «Не могут в слепоте своей люди грешные отличить зло от Истины. А после и вовсе им думается, что самим дозволено решать. Грех от того грехом им не видится. Зло творит человече, а ищет в нем блага для себя»? Взойти бы, как Моисей на гору, оставив страхи и огорчения. Государем быть по Божьему соизволению, а не по человеческим хотеньям.
Читал дальше про мудрость и благочестие царей иудейских Соломона и Давида, да судей Израилевых. Писание откладывал, брался за сочинения Титуса Ливиуса про славу Августа и иных кесарей ромейских.
– Пребывай в том, чему призван! Так глаголил мне владыка Макарий? А как? Коли не венчан еще? Пора, знать, венчаться. Ведь скоро семнадцать! Власть царская должна быть божественной, яко в книгах Царств сказано - ибо человеческая от язычества!
Дверь скрипнула, кто-то незаметный, из челяди, заглянул в покои. Иоанн поднял голову, посмотрел строго:
– Не изволь гневаться, великий князь, - донеслось, - владыка Макарий занемог, просил нижайше навестить митрополита.
– Вовремя обо мне вспомнил! – Встрепенулся Иоанн. – Проведать надобно. Немочь вот только некстати. Ну, дай Бог, поправится владыка. Передай, иду!
– Прости старика, что тревожит тебя, отрывает от забот великокняжеских! Сам бы пришел, да слегка занемог. – Макарий не похож был на занемогшего человека. Митрополит сидел за столом и внимательно изучал лежавший перед ним пергамент.