Проклятие рода
Шрифт:
Прервав хождение, останавливался у окна. Сквозь цветное стекло проникал будничный свет, а вместе с ним и наружные звуки: скрип колес, цокот копыт по булыжной мостовой, лошадиное ржанье и всхрапы, брань челяди, окрики стражников, бряцание оружием. Внезапно царь ощутил тоску одиночества. Она давила, как низкое небо, затянутое свинцовыми дождевыми облаками безысходности.
Что происходит с душой, когда она высвобождается из плоти. Им овладело странное чувство неуверенности, перерастающее в убежденность неподвластности ему, царю, того, что случается со всеми после кончины. Тоска усилилась, добавилось смятение и беспомощность. Здесь и сейчас я – владыка души и плоти любого. А там? За той чертой власть государя бессильна? Он закрыл глаза и представил, как отделяется душой от собственной плоти. Душа поднялась, посмотрела с высоты на брошенное, замершее, чуть сгорбившись у окна, тело. Многомесячный, с самой зимы, пост истощил плоть, хищный нос нависал над искривленными губами, на лице все жилы выступили, налившись кровью. Тело выглядело чужим, не своим. Душа огляделась и заметила две толпы. И в одной и другой были все сословия – князья, бояре, епископы, дети боярские, торговые и посадские люди, воины и крестьяне – весь русский люд. В одних Иоанн узнал казненных и ввергнутых в опалу, в других одаренных милостью или прощенных. Первых было намного больше. Но властен ли он над ними? Отсутствие ответа раздражало, вызвало гнев, а тот в свою очередь вынудил ум извернуться.
Иоанн закрыл глаза и осторожно глянул в кромешную тьму. Сначала ждал, что из черноты ночи, опустившейся на него, появится хоть какой-то лучик света. Но ничего не происходило, тогда царь сильно зажмурился, надавил пальцами на глазные яблоки. И свет появился, сперва обозначившись крохотной звездочкой, огоньком, надавил сильнее, тьма раздвинулась и вспыхнула огнем, в миг превратившись в грозного Божьего ангела, спешащего на помощь царю, ведь он – помазанник Его.
Иоанн резко отнял руки от лица, открыл глаза, щурясь и привыкая к дневному свету. Повернулся, медленно подошел к рындам. Долго всматривался в побледневшие от страха юные безбородые лица. Белее одежд своих становились сыны боярские, кровь в жилах остывала, мороз по коже скреб, не то, что шелохнуться, вздохнуть было боязно. Лучше умереть, чем взгляд государев выдержать. Лучше умереть, чем в беспамятстве свалиться. Так в столбы ледяные и превращались. А царь отвернулся и вновь зашагал из угла в угол.
Шаги, шаги… сколько их? Тысячи, десятки тысяч, сотни, тьма? За каждым мысль, трепещущая, гневная, колеблющаяся, отрицающая предыдущую, утверждающая иное, бранная, милостивая, но обрастающая плотью-кровью будущих свершений, твердых, как камень, безжалостных, как сталь, обжигающих, как огонь небесный.
Услышав колокола, призывающие звоном к службе, царь резко поворачивался, покидал палату. Рынды, замершие словно деревянные истуканы, расслаблялись, посеребренные топоры едва из рук их онемевших не вываливались. Приходила смена, а отмучавшиеся на негнущихся ногах, шатаясь, как пьяные, уходили вслед за царем.
Жгла душу затея, пока неведомая, рождалась в собственных иоанновых муках, в брани на былых советников.
– Иное обустройство Руси надобно! – Вставали пред глазами видения, остановившись подолгу всматривался в росписи стен палатных, со святыми, со Страшным судом. – Беды земские, тягу к изменам чрез подвижничество монашеское превозмочь. Царь есмь замысел Божий на земле, чрез человечьей плоти страх дойти к истине страха Божьего, спасая души всех. Плоть есть поле брани диавольского и божественного, брани за спасение души. А кому душа не нужна, казнить будем лютой смертью, поганой, нечистой, топить в болотах гнилых, пятерить без причастия, без крестоцелования, без отпущения грехов, да скармливать зверью дикому и собакам. Будут их души бродить вечно, заложными мертвецами, покуда их сам Господь не рассудит! Искореним крамолу и измену, где плотью истерзаемой, где молитвой. Чрез плотский страх к Его истине придем все. Что отшельники в своих пустынях ведают? Они агнцу беззлобному подобны, аль птице, что не сеет, не жнет, не собирает в житницы. Чернецы, от мира отрекшиеся, хоть и равные среди равных, жить должны по заповедям, да уставам. Не соблюдают их – житье расстроится! Священство должно жить в строгих запретах на зло, да любит славу, почести, сребро и злато, равными быть не могут – протопоп архимандриту подчиняется, тот епископу. Царская же власть превыше всех. Ей дозволено страхом, запретами и обузданиями бранить безумие злейших, изводить чрез истязание плоти измену душ. Я Богом избран, дабы и народ мой избранным стал. Не Римом Москва будет. Русь – не Ромея, не в Рим, в новый Израиль воплотится с небесным Иерусалимом над ним. Над земством подниму новый град, сиречь Иерусалим, по образу монастырскому его выстрою. Не царем, но игуменом земли Русской буду! Обитель – создание Божье, наверху игумен, под ним братия подвластная, ниже – послушники, совсем внизу – люд, на земле живущий. Опричь земского одно лишь небесное!
От свейского короля Ирика послы прибыли. Ждали воли царской о разделе Ливонии. Но не лезли дела повседневные в голову, иными мыслями занятую. Все давно уже казалось пустым и бессмысленным, как паутина, неведомо кем сотканная в самом дальнем углу, куда и случайная муха не залетит. Вызвал Басманова - отца, ему поручил разговоры вести. Боярин докладывал, изредка подглядывая в грамотку:
– Прибыли от короля свейского Ирика бояре Исаак Нильссон, Ханс Ларссон и воевода их главный Хенрик Классон Хорн. С ними толмач Франц Ерихов. Видеть их не желаешь, государь?
– Не дуруй! – Угрожающе откликнулся царь. – Нешто сам бездарен, не справишься?
– Справлюсь, государь. – Опустил голову Басманов.
– Что там у нас с ними?
– Подтверждаем со свеями мир на семь лет, их право на Колывань, Пернов, Пайду и Каркус с уездами. За нами Ругодив . Свеям в сей город приезжать и торговать дозволяем. Следующим летом, к Ильину дню , в упомянутые города, что за свейской стороной оставлены, присылаем и мы и они межевых судей по три в каждый город дабы рубежи уездов обозначить. Далее города перечислены, куда свейскому королю вступать воспрещается, наше согласие на обмен перебежчиками, вольная торговля всем, равно езда послам и купеческим людям. Свейский король не смеет помогать ни Польше, ни Литве, коль те умыслят напасть на нас.
Царь постучал посохом, кивнул головой согласно:
– Пусть в Юрьев отправляются. Там боярин Михайло Яковлевич Морозов с ними грамоты подпишет.
– Дозволь идти, государь? – Басманов склонился в поклоне.
– Погодь! – Иоанн поднял палец вверх, что-то припоминая. Была заноза какая-то в свейских делах. Запамятовал в заботах. Вдруг кольнуло – Катерина Ягеллонка, что отвергла с братом-королем его сватовство по кончине Анастасии, предпочла ему юнца, сводного брата свейского короля. А тот измену умыслил против законного правителя, в мешок каменный ввергнут ныне. И женка Катерина с ним. Зажглась в груди жгучая горечь застарелой обиды. Самое время отмстить!
– Скажи, Данилович, послам свейским, коль их король Ирик отдаст мне Катерину Ягеллонку, братом своим признаю, равным пожалую. Дозволю сношаться со мной не чрез наместников, а прямо. А до того более не хочу слышать о нем. Так пусть и скажут своему Ирику – царь желает Катьку заполучить!
– Катьку? – Невольно повторил за ним боярин. Опытный Басманов давно ничему не удивлялся. Но тут и он не сумел скрыть недоумения. Оно помимо воли Алексея Даниловича промелькнуло в глазах и потухло тут же в безразличии. Ведь речь шла даже не о боярской дочери, царь требовал выдачи сестры польского короля и невестки свейского. Словно дань. Но воля царская – воля Божья.
От пытливого взора царя не ускользнуло мимолетное смущение Басманова. Иоанн поманил пальцем, мол, подойди ближе. Когда боярин осторожно приблизился, поднявшись на ступенях к самому трону, почтительно склонил голову, то услышал чуть различимый шепот:
– Женюсь на ней!
Иоанн сам не ожидал от себя таких слов. Они вырвались одновременно с осенившей его мыслью. Адашев, Сильвестр, Курбский, измены боярские, обустройство царства заполоняли голову долгие месяцы, отодвинули от него нынешнюю царицу – черкешенку. Только сейчас царь понял, что и не вспоминал ее. Мария Темрюковна предстала неким предметом, обязательным, почти неодушевленным, относящимся ко двору, как прочая челядь по чину, сопровождавшая царя на пирах, приемах, выходах или выездах. Иоанну более не нужны были ее горячие ласки. Когда ж Темрюковна пыталась-таки приблизиться к нему, напроситься в опочивальню, Иоанн одним движением грозно сведенных бровей пресекал ее порывы, ощущая не безразличие, но пресыщение. Царь задумался – когда наступил этот перелом? Ведь она нравилась ему раньше. Иначе бы и не сделал царицей. Ее сверкающие черные глаза, презрение к любой одежде в моменты близости, смуглое обнаженное тело, диковатые ласки, стоны и крики в беспамятстве страсти на чужом для царя, черкесском языке, все пробуждало в Иоанне бешеную похоть. Плевать он хотел на посты и церковные запреты, представив себя с ней в опочивальне. Но сейчас… одно пресыщение. Может, когда умер их сын Василий, душа царя омертвела? Какая теперь разница. Все это время он жил, как чернец. Ныне ему нужна Ягеллонка! Вспыхнувшая внезапно обида вкупе с пробудившейся жаждой мщения всколыхнули давнюю тайную похоть к недоступной, пока что недоступной, польской красавице. Ему пришлось отступиться на время, попытаться забыться с черкесской княжной. Изворотливый ум подсказывал – добьюсь своего, сломлю чрез свейского короля гордую полячку, заставлю трепетать под собой, а вместе с ней и всю Польшу с Литвой! Заставлю проклятого еретика Сигизмунда чрез женитьбу отдать без боя захваченные города Ливонии, а там, глядишь, и всю Литву – в ней немало православных бояр и шляхты, готовой отъехать под мою руку. Заодно и собаку Курбского заполучу. А на Темрюковну, ставшую безразличной после кончины Василия… что с ней… опалу возложу, удалю в монастырь, а будет артачиться, удавлю вместе с братьями. Но об этом пока молчок. Пусть Ирик свейский не дурует, а выдает мне Катьку, все едино в заточении гниет. Пораскинет мозгами молодыми – стоит ли мир одной бабы, хотя бы и в родстве чрез сводного брата Юхана состоящей. В темницу ведь не зря упрятал сродственника. Те ж одни измены, да крамолы в ихней Стекольне. Удавил бы давно Юхана, вот и вдова на выданье мне поспела бы. В слух Иоанн не произнес ни слова, но верный Басманов угадал ход мыслей правителя и восхитился царским замыслом.
– Преклоняюсь пред мудростью твоей, государь! – Склонился в глубоком поклоне. – Токмо перст царский – свет Божий! – Высказался умиленно и подобострастно. И уже вдаль заглядывал – черкесов Темрюка при дворе перебить не в тягость, передушим, как котят. Свейскому королю урок и милость царская – равным признает. Горделивую полячку проучим. Выбьем спесь из братца ее, Сигизмунда. Велик, да еще как велик, наш государь! Без крови, одной бумагой, одной печатью ту бумагу скрепляющей, мало того, что мир наступит, так сколь крепостей, городов, земли сколь получим с припасами и мужиками!