Проклятие рода
Шрифт:
– Князь Василий Андреевич Борец, троюродный брат князя Ивана, он же поручня ему. Князь Роман Васильевич Охлябинин, воевода в Полоцке. Князь Михаил Дмитриевич – поручня по князю Ивану…
– Князей Василия и Михаила рындами в опричнину запишешь, князя Романа покуда не нужно . Князя Ивана Залупу сперва из полона вызволи, после видно будет. Ясельничего Петра Васильева сына Зайцева-Бирдюкина пиши в дворовые воеводы. Василия Григорьева сына Зюзина, из тверских бояр. Помню его по Полоцку. До выхода с Литвы местничал с Евстафием Воловичем , от того обиды у него на Литву.
Басманов восхищенно покрутил головой. Изумлению боярина не было предела. Государь неожиданно припомнил такие, казалось, пустяки, что диву даешься. Что за дело царю до местничества Зюзина с подканцлером литовским. В беглом Курбском загвоздка! Волович сманивал князя Андрея, письмами прельщал. На голое место Курбский бежать не рискнул бы. Чрез Воловича с королем разговоры вел, а тот ему чины да поместья у короля выпрашивал. Ничего не забыл, Иоанн Васильевич! То не Зюзина обиды на Литву - у царя!
– По Юрьевым… - Царь продолжил рассуждения. – Ты ж в родстве и с ними? Твоя мать Елена дочерью приходилась Якову Иванову сыну Казаку Захарьину-Кошкину, да и Федор твой женат на Варваре, дочери князя Василия Андреевича Сицкого и Анны, сестры моей Анастасии, упокой Господь ее безгрешную душу. – Перекрестились оба. Боярин внимательно смотрел на государя, стараясь быстрее уловить, что умыслил царь.
– Василия Михайловича с Никитой Романовичем велим в земщине оставить. Окромя князя Ивана Мстиславского нам еще потребны будет верные слуги в Москве. Нельзя Ваньку на первых порах бросать. О сем самолично им объявим, дабы не думали, будто опала на них легла. Тебе молчать. Протасия Васильева сына Юрьева пиши рындой с саадаком к царевичу Ивану. Братья они троюродные. Князя Василия Сицкого с тремя сыновьями пиши. Пусть Василий боярином будет при царевиче Иване, сыновья рындами.
Басманов смекнул, что государь уже строит в уме новый двор и будущее новое опричное войско. Ждал, что еще велит.
– У князя Афанасия список возьми, я смотрел.
Боярин не удержался, спросил:
– Вяземский како прежде оружничим будет?
Иоанн усмехнулся, сказал, как отрезал:
– Келарем! И не забудь гнездо Черкасское вписать! Под рукой быть должны. – И добавил многозначительно. – Покуда.
– Вспомнилась Ягеллонка, спросил. – Послы свейские покинули мои уделы?
– Месяца два минуло, государь. В сентябре подписали грамоту с боярином Михайло Яковлевичем, печати повесили, крест целовали. После отъехали.
– Ведаешь ли – добрались до Стекольны?
– По всем срокам должны были. Но... – Развел руками Басманов.
Царь покачал головой задумчиво и молвил:
– Скажи окольничему Василию Умного-Колычеву и Ивану Воронцову, как с делами нынешними сладим, поедут в Стекольну, к королю Ирику о Катерине разговоры разговаривать. После сами им все обскажем. Ныне иди, устал я. – Махнул было рукой, но остановил собравшегося уходить Басманова. – Вот еще, всем, кто по нашему выбору в других городах обретается, велим быть к декабрю здесь. Без женок и детей, но с холопами и служебным нарядом. Иди, Данилович! – Отпустил, наконец.
Иные мысли нахлынули. Удел себе опричный назначу… А возопят ли, а не скажут ли – коль удумал, так твоя воля, государь, вот Бог, а вот порог – слобода Александровская… Кому есть дело до великих жалостей сердца царева, кои вынудили царство оставить… Пойдут ли упрашивать? А коли нет…
Опричнина – доля вдовья, даром, что сам рек, будто игуменом сделаюсь, по скудоумию уразумеют – царь в чернецы подался. На одних гнев возложил, на прочих нет. Посадский мужик бунтует токмо на пожарах великих, кровью боярской потушить их хочет. Может, поджечь Москву, да на бояр – крамольщиков вину возложить? Токмо глазом моргнуть - Басмановы вмиг исполнят, да и слух нужный распустят… Вспомнился великий пожар московский, случившийся опосля венчания на царство, да женитьбы, как шли посадские к Воробьеву, как упрашивали выдать Глинских им на правеж. Сколь уж лет минуло, а все, как день вчерашний. Страх пред морем-окияном гнева людского вдруг обуял. На бояр-княжат оборотить его надобно. Иной пожар нужен. Царь отъехал – то горестнее, нежели крыша над головой сгорит. Анастасия любима в народе, оттого сродственники ее Захарьины-Юрьевы в земщине говорить станут – без царя, яко без Бога. А как жить без Бога, без церкви, без образов? Юрьевым поверят… Все заберу с собой из храмов. Священство думами пусть исходит, коль все образа почитаемые – лики Божьи, да с царем – помазанником отъедут, каким святым иконам народу прикладываться, кому поклоны бить, пред кем осеняться крестом, у кого милость выпрашивать – нет более ни царя, ни Бога, ни образов святых.
Охватил голову руками, закрыл глаза. Показалось царю, что взобрался он в ночи на стену кремлевскую, стоит во тьме на краю самом, пред ним Москва должна быть, ан нет, ни зги не видно, только ветер свистит в ушах и пустота бездонная разверзлась. Еще не падаешь, но знаешь, что столкнут неминуемо. Дыханье короткое, а полной грудью не вздохнуть. Нет ни единой мысли, а если и есть, то не ухватить, несутся быстрее ветра, быстрее взгляда человеческого. Ощутил дрожь в коленях, а ноги окаменели, то душа в пятках спряталась. Страшно! Был царь и не станет его. Хочется разорвать время в клочья, нет сил ждать толчка в спину. Плоть беспомощно раскачивается, только налитые тяжестью ноги удерживают на краю, душа же рвется шагнуть вперед, заглянуть в бездну, в бесконечность предстоящего падения, торопит покончить со страхом ожидания. Шагнуть самому? Отмучаться быстрее. Нет, страх смерти страшнее ее ожидания. Он удерживает, дабы растянуть мучения. Открыл глаза, обвел помутневшим взглядом палату. Пустота одиночества…
Третьего декабря выступили из Москвы. В день отъезда царь отстоял обедню в Успенском соборе, всех благословил и попрощался. С Мстиславским отдельно. Снова, как тогда в палате, обнял за шею, нашептал в ухо:
– Жди, князь, вестей из Александровской. Сам никуда не езди, даже ко мне, даже ежели митрополит или бояре или люд московский позовут. Пущай сами едут, ты на Москве останешься.
Народу и думе было объявлено – царь вновь на богомолье отправляется. Дело обычное, только выезд был не похож на прежние. Бегство не напоминал, скорее поход военный. Назначенным московским боярам да прочим ближним велено было взять с собой женок и детей, иные, по выбору из других городов, ехали без семей, но со слугами и служебным нарядом – в доспехах, с оружием и припасами. Шли верхами и боевым порядком, сверкая кольчугами из-под шуб. У седел приторочены шлемы, на поясах – сабли, за спинами – луки и колчаны со стрелами, у одних топор подле стремени или сулица, у иных шестопер. Посадка высокая, татарская, стремена укорочены. Всадник легок, подвижен, крутись во все стороны в седле, словно маслом смазан. Лук выхватил, пустил стрелу, за ней вторую, третью, закинул саадак за спину, обнажил саблю, руби со свистом, с окриком молодецким.
Впереди алели кафтаны стрельцов, нагруженных пищалями и бердышами. На санях везли припас – муку, сухари, рыбу вяленую и мороженую – пост рождественский, отдельно свинец для пуль и с особым сбережением – порох. Долго шагать с полным снаряжением было тяжко, да и конные сзади поджимали, вынуждали шаг ускорять, оттого велено было пищали сгрузить на сани.
В конце тянулся пушечный наряд. Посошные мужики суетились вокруг орудий, помогали лошадям, на подъемах сами впрягались. Мастера – пушкари по большей части басурмане – немцы, ливонцы из пленных или перебежчиков, все едино белая кость, развалившись, ехали в санях. Для них война – привычная работа, но таскать пушки, потом исходя, дело мужичье, не пушкарское.
В середине походной колонны, ехал царь с царицей и детьми, везли казну. Забрали все, что было ценным не только в царских палатах, но и самые дорогие иконы из кремлевских соборов. Иоанн отмалчивался, погруженный в думы. То, что ждало его впереди, по-прежнему виделось тьмой кромешной. Исчез из видений град небесный, Иерусалим новый, русский. Вспоминались слова покойного митрополита Макария: «Опалы клади не поспешая, по рассуждению, не яростью!». Отвечал ему вопросом: «Сколь же ждать, владыка, не поспешая? Покуда на шею не сядут, покуда государство Богом врученное не изведут своими крамолами, да изменами, не разорят воровством?». Оттого сам впадал в ярость, вздувались жилы на шее. Опомнившись, прогонял гнев от себя. Делал несколько глубоких вздохов-выдохов, чувствовал, как остывает вспенившаяся кровь, оглядывался по сторонам, ловил озабоченные взгляды ближних бояр. Выдавливал подобие кривой улыбки, качал головой. Вид войска успокаивал. Вот он, государев полк. Все по чину – рядом рынды, одни с большим саадаком , другие с копьем, со вторым саадаком, с сулицей, с третьим саадаком, с рогатиной и самопалом . Воеводы, головы и есаулы, все дворовые - дворецкий, кравчий, окольничий, оружничий, постельничий, стряпчие и прочие. Пока один государев полк с нарядом, посохой и кошем, а скоро войско полное будет – все полки с ертаулом.