Проклятие сублейтенанта Замфира
Шрифт:
Сырбу натянул поводья слева, Замфир свернул в узкий тёмный проулок. Юная барышня, тонкая и свежая, как первый весенний подснежник, отступила на шаг назад и испуганно прикрыла рот изящной ручкой в серой перчатке. Замфир грустно кивнул головой и услышал, как сзади опорожнился кишечник. Яблоки с влажным шлёпаньем посыпались на булыжник. Василе сгорел бы от стыда за то, что осквернил зрение и обоняние этого нежного создания, но все его душевные и физические силы уходили на ещё один вдох и ещё один шаг.
— Стой, Бьянкуца! Приехали, — сказал Маковей.
Он ослабил подпругу и распустил узел на хомуте.
— Сейчас станет легче, девочка моя… — Маковей выпряг Замфира и похлопал его по щеке. Глаза сурового стрелочника предательски блестели.
Василе очень хотелось лечь, но он знал, что, если ляжет, встать уже не сможет. Он покорно побрёл за Маковеем, ставя пошире трясущиеся ноги. Лёгкие наполнились расплавленным свинцом и воздух в них почти не проникал, а те крохи, которые удавалось вдохнуть, пламенем выжигали его грудь. Мучения достигли той степени, когда смерть не страшит, а становится желанным избавлением от страданий.
Сквозь завесу усталых слёз Василе увидел катафалк, а на нём тело юноши — крепкого, полнокровного. Тот спал, приоткрыв полные губы, и его мускулистая грудь поднималась и опадала в такт дыханию.
Василе не сразу понял, что это лицо он каждый день видел по утрам в зеркале уборной. В испуге он отпрянул, тяжёлый круп потянуло к земле, обескровленные задние ноги затряслись под его весом.
— Ну тихо, тихо, девочка, — зашептал ему в ухо Сырбу. — Сейчас тебе станет легче.
Он вытащил из катафалка двуручный насос со стеклянной колбой, размотал две резиновых трубки с иглами на концах. Одну ловко воткнул в вену спящего юноши. Со второй подошёл к Замфиру. Тот отшатнулся, и Маковей с притворной суровостью топнул ногой:
— Стой смирно, Бьянку! Это небольно, как комарик укусит.
Одной рукой он обхватил Замфира за шею, а другой воткнул иглу ему в ногу. Потом взялся за ручки насоса. Пока качал, стеклянная колба наполнялась кровью, только кровь была необычной — густая, белая, как жидкое мыло, — и чем выше был её уровень, тем бледнее становилась кожа спящего. Его губы посинели, дыхание стало неглубоким и прерывистым.
Замфир потянулся зубами к игле, и в этот момент Маковей открыл вентиль. Белая кровь потекла по резиновой трубке в лошадиную вену. Она гасила огонь, унимала боль, наполняла силой мышцы. Избавление было чудесным, но память об ушедшей боли была свежа, и Замфир с тоской смотрел на своё тело, только что красивое и молодое, а теперь стремительно усыхающее.
Белые кальсоны провисли на острых тазовых костях, желтоватые рёбра прорвали истончившуюся кожу и торчали, как у доисторических чудовищ в музее естественной истории. Смерть лишила его и возраста, и облика — дряхлый старик или юноша, полный жизненных сил, — сейчас никто не мог бы сказать, чьи останки лежат в катафалке.
Замфир стоял смирно. В него-лошадь — перетекала жизнь его-человека. В глазах стояли слёзы облегчения от невыносимой боли и горя по собственной смерти, и, хоть причины их совершенно разные, были они одинаково горькими.
Маковей качнул ещё несколько раз, колба опустела. Он выдернул иглы, свернул трубки. На останки Замфира брезгливо накинул пустой мешок.
— Плачешь, Бьянку? — Сырбу обнял лошадь за шею. — Не плачь. Пустой человечишка был, бесполезный. Был — не жил, и кончился — никто не хватится. Не о ком горевать. Пойдём, девочка, пора.
Маковей впряг Замфира в катафалк, подвесил на морду торбу с овсом. Хлестнули по спине поводья, и Василе, чавкая, бодро порысил по улице, счастливый обретённой силой и ловкостью. Мощная грудь раздувалась от свежего воздуха, бесстыдно сыпались лошадиные яблоки на булыжную мостовую, хрустел овёс на крепких жёлтых зубах — коротка лошадиная память, и в том её ценность. Катафалк подпрыгивал на брусчатке, и в такт ему подпрыгивало то, что осталось от сублейтенанта Василе Замфира.
* * *
Замфир проснулся в смятении. Он помнил, как затухала боль в пылающих лёгких, а вместе с ней гасла его человечность. Мир уплощался до простых радостей, вроде питательного овса на зубах и лёгкости от опорожнения кишечника.
В то же время он помнил себя, лежащим в катафалке, помнил, как с каждым качком насоса из него уходила жизнь. Сначала онемели губы, потом кончики пальцев, распухший язык задурманил голову коричным привкусом, на лбу выступила испарина. Осенний воздух нагрелся, как летом, а кожа стала неприятно сухой и шершавой. Он разжал пальцы, чтобы они не касались друг друга. Силы уходили из его тела, он слабел, накатила апатия и безнадёжность.
Замфир безучастно смотрел, как опадает живот, как сквозь стремительно желтеющую кожу проступают рёбра и ничего не мог поделать. Замфир стал созерцателем. Так, кажется, говорил художник с волчьим именем?
И вот он, лошадь Бьянка, весело лязгает подковами по булыжникам, и он же, бывший сублейтенант Василе Замфир, а теперь труп, трясётся в обитой чёрным сукном телеге. Холодный осенний свет, проникающий сквозь мешковину, слепит глаза, но закрыть их мертвец не может. Временами свет тускнеет, когда облако наплывает на солнце, или гаснет вовсе, и тогда цоканье копыт с эхом отражается от древней кладки. Куда его везут, он не знает, но ему и неважно. Всё неважно, когда ты умер.
В этой двойственности: живого, но животного и человечного, но мёртвого, крылся какой-то смысл, но какой — Замфир никак не мог уловить. Он мельком заглянул на кухню, сухо кивнул Амалии и рассеянно улыбнулся Виорике. Маковея не было. Василе отправился делать ежеутренние упражнения и умываться, но только бросил взгляд на рукомойник — и обомлел. Его флакона, уже на две трети пустого, не было.
Ночной кошмар ворвался в его жизнь, рот наполнился слюной с привкусом корицы, онемели изнутри щёки. Замфир деревянным шагом, на негнущихся ногах, вошёл в свою комнату и вытащил револьвер.
Все его сны в этом доме складывались в странную мозаику с множеством лишних элементов. Что она изображала, Василе не улавливал, он видел в цыганской пестроте только одно чёткое и ясное место. Его жизнь напрямую зависит от уровня жидкого мыла в бутылке. Той бутылке, которая пропала.
Решительно отмахивая револьвером шаги, он подошёл к конюшне — впервые за всё время, что жил в этом доме. У приоткрытого створа его решимость ослабла. Он остановился и осторожно заглянул внутрь.
Большой сарай на четыре стойла был почти пуст. Посредине, на дощатом полу, усыпанном редкими пучками соломы, стояло странное существо, похожее на лошадь. Серая в розоватых яблоках, с розовыми окаймлёнными бабками, неимоверно худая, с раздувшейся грудью. Её голова, тяжело провисшая в холке, казалась черепом, обтянутым шкурой. Замфир видел каждую костную шишку, выпирающую сквозь кожу.