Проклятие сублейтенанта Замфира
Шрифт:
— Дай лопату! — сказал он.
— Маковей, опять, да? Опять бежать? Куда теперь — в Грецию? Боже
мой, только к спокойной жизни привыкли… — запричитала Амалия.
В пол стукнуло железо.
— Переверни его.
Закачался пол под грузными шагами, перед глазами Василе качнулась юбка над шерстяными носками. Госпожа Сырбу так торопилась, что не надела даже галош.
— Может, он жив? — сказала она с надеждой. Амалия склонилась так низко, как смогла, попыталась заглянуть в глаза Замфира, но охнула и схватилась за поясницу.
— Да лучше б сдох! — бросил Маковей. — Военной полиции нам не хватало! А ты чего стоишь там, сопли глотаешь? Помоги матери! Откормили кабанчика жирной юшкой на свою голову!
Пол уплыл за спину, крошево в голове Замфира качнулось, и тысячи ледяных игл пронзили мозг до позвоночника. Последнее, о чём подумал Василе, глядя, в меркнущий деревянный потолок: «Ошибся, Люба!»
* * *
Утром мимо платформы Казаклия пронёсся без остановки эшелон с разбитой техникой. На привычном пригорке стояла Амалия Сырбу и пересчитывала вагоны. Она аккуратно вписала в соответствующие графы нужные цифры и отдала планшет Замфира мужу. В своей спальне страдала от горя Виорика. Она лежала в кровати, уткнувшись носом в мокрую подушку. Плакала, пока хватало сил, когда выдыхалась — засыпала, чтобы, проснувшись, вновь зарыдать. Дверь её комнаты отец предусмотрительно запер на ключ.
Около обеда в калитку вошёл непривычно взволнованный Лазареску. Из-за пазухи у него торчала свёрнутая газета. Со скорбным лицом профессионального плакальщика он просеменил к дому. На крыльцо, хромая, вышел Маковей. Он упёр под мышку перекладину швабры и уставился на приближающегося галантерейщика.
— Маковей! Прекрасный денёк! — сказал Лазареску.
Он покосился на перекошенную позу Сырбу.
— Что с тобой, друг Маку? Спину прихватило?
— Пустяк, Иосиф. Бьянка, зараза, в ногу лягнула. С чем пожаловал?
Лазареску сразу вернул на лицо скорбное выражение и смущённо пригладил фалангой кайзеровские усы.
— Ужасные новости, Маку, ужасные. Могу я увидеть господина военного?
— Вот уж не думал, что ты с ним дружбу водишь.
— Маковей, друг, не до шуток мне сейчас. Неужели ты ничего не знаешь? Бухарест пал, в городе хозяйничают немцы. Правительство бежало в Яссы. Король и вовсе где-то за границей. Не думал, что до такого ужаса доживу.
— Я б удивился, будь иначе, — усмехнулся тот. — Не вешай нос, Иосиф, Валахия — не вся Румыния, а со столичных жуликов давно пора спесь сбить. А господин Замфир отсутствует. Отбыл по служебной надобности.
— Да? — удивился Лазареску. — А когда отбыл?
— Да вот вчера и отбыл.
Лазареску открыл рот, и Маковей твёрдо добавил:
— И когда вернётся не знаю. Война, сам понимаешь. Может, на фронт поедет и больше тут не появится. Туда ему и дорога. Здоровый лоб в тылу сидит, пока другие воюют. Если ему надо что-то передать — говори. Если не вернётся в ближайшее время, в штаб по телеграфу сообщу. Газета свежая? — качнул он подбородком.
— Да, сегодняшняя, только из Чадыр-Лунги. Собственно, я из-за неё и пришёл. Такая трагедия! Хочешь почитать?
Маковей кивнул, но дверь в дом держал прикрытой и приглашать друга внутрь не торопился.
— Зябко сегодня, — передёрнул плечами Лазареску. Он начинал злиться на недогадливость Маковея, но тот и ухом не вёл.
— Амалия клопов травит, — неохотно пояснил он. — Вонь в доме стоит… Сам бы сбежал куда-нибудь, если б не нога,
— Эх, жаль, — галантерейщик, ссутулился, даже усы обвисли. — Ну что ж, придётся домой идти…
— Подожди, Иосиф! Не могу я тебя с пустыми руками отпустить.
Маковей проковылял в дом и вернулся с бутылкой и свёртком в жирных пятнах.
— Держи, друг! Дома согреешься. Плачинты свежие, Амалия утром нажарила.
— Спасибо, Маку, — Лазареску бережно прижал к груди ценный груз. Ракию Сырбу, настоянную на ореховых перепонках, он ставил повыше иных благородных напитков.
— Газету-то оставишь почитать?
Не дожидаясь ответа, Маковей нагнулся и выхватил газету у него из-за пазухи. Помешать Лазареску всё равно бы не смог — руки заняты.
— Там на второй полосе… — сказал он с сожалением. — Я хотел сам сказать господину военному. Ты, Маку, прекрасный человек, но нет в тебе такта. Рубанёшь в лоб обухом, а юношу подготовить надо…
— Какие все изнеженные стали… — Маковей развернул газету и уставился в заметку на второй полосе. — Вот это история… — удивлённо пробормотал он.
На большом зернистом снимке, в канаве, на боку лежал открытый автомобиль, кругом валялись вещи, распахнутые чемоданы, открытый дамский зонтик в грязных пятнах. На переднем плане высокомерно смотрел в камеру германский полевой жандарм с чеканной бляхой на цепи. Пусть жертвы на снимке отсутствовали, было яснее ясного, что произошла трагедия. Броский заголовок гласил:
“Банда румынских дезертиров расстреляла машину профессора экономики Ионела Замфира”
Ниже, в многословном воззвании генерал Макензен призывал жителей Бухареста сохранять спокойствие и не покидать город, пока доблестная германская жандармерия восстанавливает порядок и очищает окрестности от мародёров. На снимке он был застёгнут и гладко расчёсан, без привычной папахи Чёрного гусара. Всем своим видом он олицетворял тот безупречный германский порядок, который наведёт в безалаберном Бухаресте.
Лазареску чувствовал разочарование. Не то, чтобы он любил приносить дурные вести… Просто, чем старше становился Иосиф, тем реже ему давалось ощутить собственную значимость. Этого приятного чувства его ежедневно лишала супруга, а что оставалось — дотаптывали покупатели да жадный и надменный сельский жандарм. Лазареску уже предвкушал, как со скорбным и торжественным видом расскажет юному офицеру о страшной трагедии, случившейся с его родителями. Потом друг Маку достанет заветную бутылку, и под умопомрачительно вкусную стряпню Амалии — супруга его была дамой выдающихся достоинств, но кулинария в их список не входила, — они станут утешать бедного Замфира. Вспомнят свои потери, которые перенесли с достоинством и стойкостью. Ракия расцветит их воспоминания и притушит Замфирово горе. Ничто не поднимает собственную значимость лучше, чем наивный и растерянный взгляд молодого друга, ищущий опоры в твоей мудрости. Ничто! И именно в этот день Амалия решила потравить клопов. Как жаль!