Прометей, или Жизнь Бальзака

Моруа Андре

Можно с этим согласиться, но при одном условии: надо добавить, что фантазер Бальзак обязан был своими образами реальной действительности. "Чересчур много твердили, что господин де Бальзак наблюдатель и аналитик, на самом деле (не знаю, лучше это или хуже) он был ясновидящим", - заявил Шарль. Фраза стала знаменитой, но она требует оговорок. Бальзак видит то, что за пределами действительности, но он видит также и действительность. Он прислушивался к разговорам прохожих на улицах, расспрашивал военных, завтракал с палачом, был в приятельских отношениях с каторжником и выслушивал исповеди дам из хорошего общества. Он читал все и нередко находил отправную точку для одного из прекрасных своих романов в какой-нибудь неудавшейся, по его мнению, книге. Корни его произведений глубоко уходят в плодородную почву, где смешались классическая культура, бесконечное чтение и поразительное знание своего времени. Оставалось

только создавать из этого сверхизобилия произведения искусства. Это превращение оставалось таинственным даже для него самого. Переплавка происходила в бессонные ночи, в часы труда и творческого экстаза, "возвышенного пароксизма разума, подстегнутого волнением, когда муки рождения исчезают, сокрытые радостным и непомерным возбуждением ума". Мелькнет, как молния, мысль, зацепится за знакомый человеческий силуэт или за какой-нибудь лафатеровский тип - и вдруг образ обретает жизнь, перед глазами встает Мишю и видится бороздка на его шее, как будто ожидающая ножа гильотины; а вон там Вотрен с рыжей шерстью на груди, Корантен в буром паричке, точно сделанном из пырея.

Дома и города "Человеческой комедии" - это соединение камня и мысли. Для каждого сюжета нужна своя декорация. Бальзак пользуется картинами знакомых ему городов: Тура, Безансона, Сомюра, Ангулема, Иссудена, Геранды, Алансона, Лиможа, Фужера, и, если ему нужно, он, не колеблясь, рисует тот Сомюр, который подходит для его романа, пользуясь чертами, подмеченными в Туре или Вуврэ. Он берет с собою и своих актеров. Труппа переезжает с одного места на другое. Филипп Бридо, парижанин, вносит смятение в Иссуден; Бьяншон, уроженец Сансера (как и Лусто), делает карьеру в Париже. Начиная с 1842 года бальзаковский мир живет столь интенсивной жизнью, что порождает свою собственную игру случая.

Некоторые рассказы будут "перекрестками", где встречаются персонажи, уже хорошо знакомые читателю и на время рассказа замешанные в новую интригу. К новеллам типа "перекрестка" принадлежат "Принц богемы", "Деловой человек", "Комедианты неведомо для себя". Сделаны эти вещи без особого старания: в центре забавная история, к которой присоединены бегло набросанные этюды о нравах, и все связано с "Человеческой комедией" повторяющимися именами. Государственного советника Клода Виньона мы раньше знали как литературного критика; знаменитый художник Леон де Лора был когда-то мальчишкой на побегушках - Мистигри. Бальзак, не колеблясь, пишет в скобках: (см. "Беатриса"), (см. "Музей древностей"). В "перекрестках" почти нет сюжета, но они дороги почитателям Бальзака, потому что в них встречаются обычные его персонажи. Итак, "Человеческая комедия" идет, как жизнь, - день за днем. Автор, будучи в рабстве у издателей и газет, не может возводить здание, как ему вздумается, - он должен бегать от одних строительных лесов к другим. Да так, пожалуй, и лучше. Случайные принуждения воспроизводят закономерности жизни. Вначале приходилось подтасовывать, менять имена, подправлять даты, чтобы в единые рамки вошли противоречивые элементы. Но вот бальзаковское общество уже существует и само определяет свои драмы. Целое стало бесконечно больше суммы слагаемых.

Несмотря на сдержанность парижской прессы, для которой Бальзак оставался излюбленной мишенью, его Прометеево творение мало-помалу стало внушать уважение и своей грандиозностью, и красотой. Как человек, Бальзак по-прежнему изумлял, а зачастую и шокировал своих поклонников. Если Бодлер не говорил, как Сент-Бев, о "промысловой литературе", он все же удивлялся, что в этом поэтическом уме повсюду цифры, как в кабинете финансиста.

"Это действительно был он, человек, терпевший легендарные банкротства, пускавшийся в гиперболические и фантасмагорические предприятия, где он неизменно забывал засветить фонарь во мраке неизвестности; это он, великий мечтатель, непрестанно предающийся "поискам абсолюта"... Да, это он, чудак, столь же невыносимый в жизни, сколь обворожительный в своих произведениях, толстый ребенок, надутый гениальностью и тщеславием, существо, у которого столько же достоинств, сколько и недостатков, причем последние не решаешься отмести, боясь потерять первые".

Да, недостатки Бальзака являются также и его достоинствами. Если он превратил роман о нравах, "такой мещанский жанр, в изумительные произведения, всегда любопытные, а зачастую возвышенные, то произошло это потому, что он вложил в них все свое существо". Если он умел придать сражению между двумя нотариусами значительность битвы между враждующими нациями, то могло так получиться лишь потому, что он сам не раз попадал в клещи адских дробильных машин финансовой системы и юрисдикции, писал Ален. "Его гениальность как раз состоит в том, что он брал сюжетом обыденное и, ничего не меняя в нем, делал его высоким".

Лишь

тот, кто сам не пережил "Человеческой комедии", может находить в ней преувеличения. Для Бальзака она чересчур правдива; она убивает его. Он видит вокруг себя три тысячи персонажей, а за ними Апокалипсис, ожидающий нас в далеком будущем, "когда земной шар перевернется, как больной во сне, и моря станут континентами", обнажив кости двадцати миров, в том числе и нашего. Какой человеческий мозг мог бы еще вынести подобные усилия и подобные видения? Знал ли Бальзак в своем разгуле безмерного труда, что он отдает свою жизнь в обмен на силу творчества? Как Рафаэль в "Шагреневой коже", он не мог отказаться от желаний, не мог не творить. Подошвы башмаков его увязали в грязи будничной жизни, а мысли обнимали весь мир, демиургом которого он был.

МУДРОСТЬ БАЛЬЗАКА

Практическая мораль "Человеческой комедии" имеет две стороны, одна сквозит в прощальном письме Анриетты де Морсоф Феликсу де Ванденесу. Она, как вы помните, советует ему уважать правила общества и строго блюсти свою честь. Но мы видим у Бальзака и другую философию жизни, весьма отличную от этих поучений; она выражена в уроках, которые Вотрен дает Люсьену де Рюбампре и Эжену Растиньяку. Есть две истории, поучает Вотрен. История официальная, которая вся состоит из лжи, все поступки человеческие объясняются в ней благородными чувствами; и есть история тайная, единственно верная, в которой цель оправдывает средства... Люди в совокупности своей - фаталисты: они поклоняются совершившемуся событию, они присоединяются к победителю. Итак, добейтесь успеха - вас во всем оправдают. Ваши поступки сами по себе ничто, все зависит от того мнения, которое составят о них другие. Соблюдайте приличия, скрывайте изнанку вашей жизни и выставляйте напоказ свои достоинства. Все дело в форме.

И вот Бальзак наделяет Вотрена таким же убедительным красноречием, как и ангельскую Анриетту де Морсоф. Приходит час, и он вкладывает весь свой пыл в агрессивную критику общества. Разумеется, по законам диалектики в споре всякая мысль вызывает мысль противоположную, и, конечно, каждый персонаж должен говорить сообразно своему характеру.

Но эта двойственность объясняется также и конфликтом между врожденными свойствами Бальзака и опытом его жизни. По натуре он был великодушен и нежен. В такой оценке сходятся все свидетели, не принадлежавшие к числу завистников, - все, от Готье до Гозлана. А в "Человеческой комедии" даже циники любят принимать облик мстителей. Надо согласиться с Жорж Санд, что Бальзак был "наивен и добр". Но у него имелись серьезные причины, чтобы стать пессимистом: одна - личная (его несчастья), а другая - историческая (пороки его времени).

Поэтому нарисованная им картина общества должна была стать мрачной. Да он и хотел, чтобы она была мрачной. "Великие установления держатся лишь благодаря страстям". А страсть - "это чрезмерность, это зло". От времени до времени он утверждает, что в "Человеческой комедии" грехи и преступления всегда бывают наказаны. Но зачастую в его романах торжествует зло. "Надо признать, - пишет Пьер Лобрие, - что ужасные картины, созданные Бальзаком, и некоторые его персонажи, служители зла, достигают такого величия, что вызывают в нас смешанное чувство восхищения и ужаса, какое Улисс испытывал при встрече с Циклопом или Синдбад-Мореход - с чудовищами странных островов, к берегам которых приставал его корабль". И писателю нравится освещать свой зверинец адским пламенем. Иной раз он в своих произведениях терзает ангелов столь же сурово и, пожалуй, даже более сурово, чем демонов, но ведь он видел, как жизнь безжалостна к самым лучшим людям. Счастливая развязка в его глазах - один из видов "лицемерия прекрасного". Госпожа д'Эспар задумала установить опеку над своим мужем, превосходным и добродетельным человеком; эта злая женщина находит недобросовестного судью и выигрывает процесс. Растиньяк и де Марсе, у которых под честолюбием скрывается пустая и жестокая натура, будут управлять Францией, а высокие и серьезные умы - Луи Ламбер, д'Артез и Рабурден - обречены на неудачи.

Молодая и благородная душа Лорансы ("Темное дело") полна негодования оттого, что ни в чем не повинного Мишю отправили на эшафот. Наполеон на поле битвы под Иеной указывает этой молодой женщине на армию, готовую к сражению: "Вот триста тысяч человек, они тоже не виновны. И что же, тридцать тысяч из них завтра умрут, умрут за родину!.. Знайте же, мадемуазель, что надо умирать во имя законов своей страны так же, как здесь умирают во имя ее славы". Бальзак отнюдь не осуждает, он констатирует. Измените форму общества - сменятся индивидуумы, стоящие у власти, но социальные виды останутся неизменными. По-прежнему будут в нем труженики, чиновники и наглецы в паланкинах. Будут новые наглецы, вот и все, а паланкины превратятся в изящные кареты.