Прообраз для героя
Шрифт:
В тот год лето выдалось знойным на редкость, и жара надвинулась, не дождавшись даже июня - с началом третьей декады мая, а конкретно - в день, когда хортая впервые запрыгнула на человеческую постель.
Сплит-систему включили с утра, и она, неутомимая труженица, потихоньку шумела в зале, нагнетая холодный воздух во всю квартиру.
***
– Она придет, – сказал я жене.
Я не сомневался, потому и сказал.
Да и как было усомниться, если девочка, приподняв с моей груди голову, понятливо и обещающе заулыбалась жене
Существовал еще один веский довод в пользу того, что ночью хортая окажется в постели жены. Им была все та же прохлада, которой зал изобиловал в максимальной степени.
Я не ошибся - ночью хортая пришла к жене.
Убедиться в своей правоте мне довелось поутру, когда я обнаружил их двоих в обнимку спящими на хладном шелке летних простыней. Я залюбовался ими, нашедшими друг друга, а через окно ими любовалось солнце позднего мая, посылающее в комнату веселые теплые лучи весеннего восхода, и те скользили по женскому лицу и собачьей мордашке, высвечивая начертанное на них счастье.
А уже вечером наша хортая получила имя.
***
Разговоры о нем заводились в семье частенько, и практически с первого дня, но имени, которое бы идеально соответствовало индивидуальности собаки, подобрать мы никак не могли.
На работе целый день меня не покидало воспоминание об идиллии, увиденной утром в зале, но вспоминал я и о солнце – ярком, сияющем. Оно и подтолкнуло мои мысли на поиск верного имени, и я его нашел.
Солнце ласкало спящую хортую своими искорками, и ее шерстка, уже теряющая седину, переливалась всевозможнейшими оттенками цвета полового. Другими словами – палевого, соломенного, цвета зрелой пшеницы: больше желтого, но немного и рыжеватого. Цвета особого, какой присущ, наверное, еще песку.
Воображение стало рисовать песок; но не лежащий ровным слоем, как на пляже, а сгруппировавшийся в дюны. Эти холмы из песка создавал ветер. Они имели два склона – крутой и покатый, – высоко возносящиеся гребни и были прекрасны, представляясь уточненными и благородными. Солнечные лучи ложились на них по-разному, зажигая своим ярчайшим сиянием склоны одни и оставляя притемненными противоположные.
Нескончаемая игра света и тени выявляла в дюнах их желтые и рыжеватые краски - точь-в-точь такие, какими переливалась коротенькая шерстка нашей хортой.
Но думы мои обратились к дюнам и по другой причине.
Дюны непрерывно перемещались, не зная покоя, и рисующийся в сознании бесприютный их вид изводил мою душу. Благородные странники, вечно гонимые ветром и поющие под ним протяжную песнь одинокой души, они - прекрасные, но никому не нужные, не изведавшие постоянства обитания - дарили свою печальную песнь бескрайним морским побережьям и забытым богом пустыням.
Дюны всегда представлялись мне всеми покинутыми, несчастными, и свет не придумал способа сделать их счастливыми.
Любило дюны одно лишь солнце, отдавая им лучшие краски самого
Я думал о дюнах…
… и, когда мои мысли завершили круг, они возвратились к хортой, что жила теперь в нашем доме.
Долгие дни и месяцы скиталась она, гонимая судьбой. Прекрасная, но никому не нужная, бесприютная, она была одинока и несчастна.
Она была, как дюны. И цвета дюн.
И ее любило солнце.
Но может же хоть одна-единственная в мире дюна обрести покой, приют и счастье?
“Может. И обретет!” – сказал я себе.
Bечером наша хортая стала нашей Дюной.
***
Когда за ужином я назвал ее - неизменно материализующуюся на кухне при появлении на столе съестного - Дюной, она отреагировала неторопливым грациозным поворотом головы и продолжительно внимательным взглядом своих огромных бесподобных глаз.
– Я не ослышалась - ты назвал ее Дюной? – переспросила жена, и показалось, что лишь бы переспросить.
Но мгновением спустя, безо всякого должного перехода она пришла в неописуемый восторг:
– Какое замечательное имя, и как же оно ей подходит!!!
Не давая мне вымолвить слова, она умыкнула с моей тарелки кусок колбасы, упала с ним перед хортой на колени и вложила его той в пасть.
Пока хортая жевала мою колбасу, жена ее целовала, обнимала, немыслимое количество раз повторяя новое имя собаки: Дюна, Дюна, Дюна…
– Очень красивое и душевное имя, - согласился с матерью сын и тоже вложил в собачью пасть кусочек колбасы. Спасибо, взял он его с тарелки своей.
То, что отныне она - Дюна, хортая осмыслила в один момент, и впредь, стоило произнести это слово, всегда оказывалась рядом.
Нарекая хортую, мы только начинали ее узнавать, но значения это имело мало – мы ее чувствовали! Хоть позже Дюна показала себя с разных новых сторон, она не изменила наших первых впечатлений о ее натуре как утонченной и благородной – такой же, как у гонимых ветром дюн.
Новые же впечатления себя ждать не заставили. Они появились на третью неделю знакомства с Дюной.
Если в первую неделю она была уж очень больна, истощена и замкнута, а во вторую, немного отъевшись, окрепши здоровьем и отдалившись памятью от перенесенных ею бед, лишь начинала проявлять какой-никакой интерес к жизни, то в третью открыто заявила о своей охотничьей природе и своем невероятно задиристом характере.
Дюна затеяла охотиться на дворовых собак, кошек и голубей, совершая резкие выпады в их сторону. При появлении какого-либо из представителей этой дворовой живности ее глаза загорались ловчим азартом. Уши, которые в спокойном состоянии были приподняты на хрящах и сложены пополам, либо же заложены, а порой даже затянуты к затылку, поднимались торчком, выпрямляясь во всю длину. Туловище становилось натянутой струной. Мускулы на ногах набухали и делались твердыми, как камень. Коготки впивались в асфальт. Дюна замирала в охотничьей стойке.