Прообраз для героя
Шрифт:
Но на этот раз он сдал сессию сразу. И перешел на второй курс! Я и жена ликовали, а он имел растерянный вид измученного, но просветленного человека. Наверное, после всех испытанных неудач, сын уже не чаял, что сдаст летнюю сессию, притом с первого захода. Ведь прежде на факультете не было прецедента, чтобы кто-либо обучался на первом курсе дневного отделения три года и в итоге курс закончил.
Настойчивость и труд все побороли, и прецедент был установлен.
***
Начался преисполненный семейного счастья июль, и настал черед делать Дюне прививку. Ее здоровье
Жена провела Дюне дегельминтизацию и, выждав положенный срок, вколола ей приобретенную в ветеринарной аптеке вакцину. Дюна перенесла прививку без проблем.
Хотя наружные паразиты девочку больше и не беспокоили, жена повела с ними борьбу профилактическую, систематически обрабатывая Дюну спецсредствами. В теплое время года такая обработка показана всем собакам. Ее жена проводила и нашим ушедшим псовым. За несколько дней до обработки она их купала.
Теперь купала Дюну.
Купание за купанием мы убеждались, что пребывание в ванне является для Дюны вещью непривычной. Ни душем, ни шампунями, ни полотенцем во времена оные хортую не баловали.
Каждый раз, когда девочку на руках вносили в ванную комнату и водружали в покрытое белой эмалью чугунное корыто, она делалась неподвижной, как памятник, на весь срок водных процедур. Без того огромные, глаза Дюны становились еще огромнее, а взгляд делался завороженным.
В такой нерушимой позе, донельзя возвысившись на коготках, Дюна стоически держалась, пока ее поливали теплыми водными струйками из душа, до пены намыливали пахучим гелеобразным шампунем, терли мягкой мочалкой, поливали из душа снова и в заключение обихаживали пушистым махровым полотенцем.
Но лишь только, закончив с купанием, жена произносила волшебное слово “вылезай” - из памятника Дюна моментом превращалась в живую собачью особь, стремглав выскакивая из ванны и вылетая в коридор. С неимоверной радостью она принималась носиться по квартире, на бегу обтирая влажную шерстку о диваны, подушки, ковры, покрывала, шторы - обо все, что могло впитывать влагу и попадалось на пути.
Глаза буйствующей девочки светились задором. Раскрытая до ушей пасть являла взору все зубы, включая длинные-предлинные верхние клыки, каковыми их предусматривала ее порода. С таким “веселеньким” оскалом Дюна гарцевала и гарцевала по комнатам, пока не начинала чувствовать в теле холод.
А холодно ей в результате становилось всегда. Несмотря на всеохватную летнюю жару. Жирку девочка еще не поднакопила, кожа ее на ощупь была сродни тончайшей материи, и Дюне не хватало внутреннего энергетического запаса, чтобы поддерживать в своем воскрешающемся к жизни теле нормальный теплообмен.
Вместе с подступившим холодом улетучивалась и радость хортой. Забившись в угол кровати и сжавшись калачом, сотрясаемая дрожью и под перестук зубов, Дюна всматривалась в человеческие лица, как бы извиняясь за свое жалкое состояние и прося ее за это не наказывать.
Она осознавала, что руки людей и вода совершили добро, и ей, не знавшей прежде ничего столь восхитительного, были безмерно приятны и человеческие хлопоты, и волшебные ощущения, ими вызываемые. В то же время она не понимала причины, по которой вослед ее внезапно начинал мучить нестерпимый холод. В происшедшем Дюна принималась винить себя, непутевую, и не исключала вероятности какого-либо наказания.
Оказываясь же заботливо укутанной в теплое одеяло, наказания больше не страшилась и концентрировалась на задаче одолеть дрожь. Одолевала ту долго, с большим трудом, а одолев, расслаблялась телом и тотчас уплывала в глубокий и лишенный страхов сон.
Но даже в его неге, сберегаемой теплом одеяла, Дюна помнила, что она - искупанная собака.
Упиваясь чистотой своего тела, временами девочка довольно покряхтывала, постанывала, а попутно сладостно потягивалась ножками.
Банные Дюны дни всегда имели исключительную особенность: во все их продолжение после купания и сна глаза хортой были лишены страдальческого выражения. В остальные дни они теряли это выражение только во время прогулок девочки, когда движимая неизбывной надеждой воссоединения с прежними владельцами она вглядывалась в прохожих и ловила их запахи.
Казалось, мука ее памяти непреодолима по определению. Дюна была вся в себе, в своих переживаниях. Она тосковала по дорогому для нее былому. Преданно и верно.
Но текли месяцы, и, безмерная поначалу, тоска Дюны позиции сдавала.
Настал срок - она оставила ее совсем.
***
Календарь отсчитал сто двадцатый день, и наша хортая вознамерилась играться.
Однажды поутру, собираясь на работу, я с удивлением заметил, что Дюну обуяла шаловливость. Девочка важно прошествовала мимо меня с моим носком в зубах – одним из той пары, которую я приготовил, чтоб надеть.
“Дюна! Что же ты творишь?” – спросил я нарочито строго, и не думая отнимать у повеселевшей в кои-то веки собачки какой-то там носок. Строгость голосу придал, чтобы проверить реакцию хортой.
Если бы она носок бросила, это бы засвидетельствовало, что приютившие ее люди - по-прежнему для нее чужие. То есть те, которым надо во всем подчиняться, прихоти которых необходимо неукоснительно исполнять, и, ублажая их покорностью и послушанием, всегда в нужное время обретать подобострастный вид. Одно слово, шуточки с которыми шутить не стоит. В противном случае рискуешь опять очутиться на улице.
Дюна носок из пасти не выпустила.
Мало того – подкинула его в воздух. Следом подкинула снова. И продолжила в том же духе.
Подхватывая носок в моменты его падений, она неистово трепала эту свою добычу, как будто та была самым что ни на есть зайцем, которому она норовила сломать хребет. В азарте девочка часто-часто переступала по ковру передними лапками. В ее глазах вспыхивали и вспыхивали зеленые огоньки. Ушки стояли торчком. Губы растянулись в победоносной ухмылке, обнажив до десен клыки. Устрашающие! Верхние – длинные настолько, что даже при сжатых челюстях не прикрывались полностью, и кончики их хищнически выглядывали из-под верхней губы.