Пророчество
Шрифт:
— Вы за него расплатитесь? — Возле меня, откуда ни возьмись, появилась служанка, нетерпеливо протягивая руку.
Тут только я сообразил, что Дуглас пригласил меня на кружку пива, а сам ушел, не расплатившись. Впрочем, такой поворот событий я мог бы и предусмотреть.
Фаулер сочувственно усмехнулся, глядя, как я отсчитываю монеты:
— Еще не свыклись с манерами нашего друга Дугласа?
Девушка повертела монеты в руке, подозрительно глядя на меня: смуглый иностранец, того гляди, подсунет фальшивую. Успокоившись, указала рукой на кружку, спрашивая, принести ли еще. Я вопросительно глянул
— Спасибо, не надо. У меня голова раскалывается от шума. Небо вроде бы прояснилось, мы могли бы прогуляться.
— Похоже, Дуглас вас недолюбливает, — заговорил я, пробираясь к двери.
Фаулер был прав: хотя грозные серые тучи все еще заволакивали небо и ветер стремительно гнал листья по обочине и сточным канавам, дождь ненадолго стих. На мокрой соломе и расползшемся конском навозе ноги скользят, а если оступишься, как раз угодишь в мерзкую бурую жижу, которая течет по канаве.
— Полагаю, что так. — Он поднял воротник и решительно направился к собору Святого Павла: там, на площади, легче всего затеряться среди толпы. Только вот руку не стоит снимать с кошелька.
— Беда в том, что я слишком давно знаю Дугласа, — продолжал он. — Если человек бежал на чужбину, чтобы уйти от прошлого и начать жизнь заново, меньше всего ему хочется встретить земляка, который может много чего о нем порассказать. Вам бы вряд ли понравилось, если б в Солсбери-корт явился какой-нибудь итальянец, — с улыбкой закончил он.
Мне тут же припомнилось, как Мари де Кастельно чуть ли не игриво намекала на совершенное мною в Риме убийство. И снова эта холодная дрожь. Обнимать самого себя, плотно прижимать руки к груди вскоре войдет у меня в привычку.
— Надо бы поостеречься, — предупредил я, проскальзывая вслед за Фаулером сквозь калитку в тень собора, величественно возвышающегося над нами; сломанный шпиль, как обрубленный палец, тычет в небеса. — Подозревают, что кто-то перехватывает корреспонденцию.
Прогуливаясь вдоль ларьков книготорговцев — наружные лотки с товаром убраны от дождя, — я пересказал все, о чем говорилось у Фелипса, упомянул пропавшее кольцо и нарастающую тревогу заговорщиков по поводу переписки с Марией. Пересказывая, я сам для себя сделал еще одно открытие: очевидно, Говард ни словечком не обмолвился при Дугласе о покраже, то есть за стенами Солсбери-корта множатся тайны и тайны внутри тайн. И шуточка Фелипса насчет обрученных, обменивающихся кольцами, обрела внезапный смысл, настолько внезапный, что я споткнулся и замер на месте. Говард, значит, ведет приватную переписку с Марией Стюарт. Уж не решился ли он занять место казненного брата? Ставки высоки, но, если вторжение состоится и победа останется за католиками, супруг Марии Стюарт сделается королем Англии. Не добивается ли он ее руки в этих частных, шифрованных посланиях? Столь честолюбивые устремления как раз в духе Генри Говарда.
— Бруно? — Фаулер тоже остановился и с тревогой поглядел на меня.
Однако я решил пока что придержать эти размышления про себя.
— Говард считает предателем меня, а Дуглас предпочитает подозревать вас, — закончил я как раз в тот момент, когда мы дошли до восточной апсиды храма и оказались за спиной толпы, окружившей небольшую кафедру под открытым небом у Креста Павла.
Под
— А ваш пугливый приятель Дюма, писец? — заговорил Фаулер. — На него еще не пало подозрение?
— Пока нет. Он держится в тени.
— Тем лучше. Вас или меня обвиняют просто по злобе, никаких доказательств у них нет, и мы легко сумеем оправдаться. Важно, чтоб никто даже не вспомнил про Дюма. Стоит на него надавить, и нам всем конец.
— Совершенно верно, — с чувством подтвердил я.
При первом же слове обвинения Дюма развалится на части, так что любой ценой следует отвести от него даже тень подозрения. Тут мне припомнилась фигура, призраком скользнувшая за церковь на Лиденхолл-стрит, когда мы выходили из дома Фелипса, и — странное совпадение — появление Дугласа как раз у той таверны, где была назначена наша встреча с Фаулером, и вновь побежали мурашки, кольнули затылок. Кому верить?
— А второе убийство? — шепнул мне Фаулер, когда мы пристроились на краю заслушавшейся проповедника толпы. — Девушку убили прямо у нас под носом. Вас по этой причине вызвали вчера из зала?
Так же тихо я пересказал ему все, что произошло накануне в Уайтхолле, в том числе поведал и о моем свидании с Эбигейл, о том, как была убита Сесилия Эш, не утаил и своего предположения, что убийства как-то связаны с католическим заговором, средоточие коего — Солсбери-корт. Он выслушал до конца, слегка присвистнул и покачал головой, не отводя глаз от кафедры проповедника.
— Иисусе сладчайший! — прошептал он. — Бруно, этот заговор шире и страшнее, чем нам представлялось. Вы думаете, они готовят убийство Елизаветы? Мне-то казалось, герцог Гиз намерен захватить ее в плен, если вторжение удастся, и публично судить как еретичку, всем на устрашение.
— Возможно, они хотят обеспечить себе победу, заранее лишив страну монарха, — шепнул я в ответ. — Убить ее, и тогда Англия погрузится в хаос, сделается беззащитной. В плену она привлечет сочувствие, как сейчас Мария, мертвая же она никому не будет нужна.
— И народу понадобится сильный правитель. — Фаулер прищурился на ветру. — Господи! Так вы думаете, убийца — кто-то из Солсбери-корта?
— Если не сам убийца, то заказчик. Может быть, этот человек сам ножом не орудовал. Но другого объяснения я не вижу. Сесилия Эш получила от своего «поклонника» перстень, который Мария Стюарт послала Говарду. Тем самым она была приобщена к заговору. И тот, кто вручил перстень, стал ее убийцей, вероятно испугавшись, как бы она его не выдала.