Пророки и поэты
Шрифт:
В сущности Шекспир был Джойсом XVI века, таким же разоблачителем человеческих пороков, человеческих ужасов, человеческой несправедливости и боли. И в бунте черни он так же видел не выход, а еще один вид разрушения. Правда, и злоупотребление властью страшило его не меньше, чем народная смута.
Лишь наглость с силой правят в мире этом,
И никакой порядок тут не нужен.
Но если следовать таким твоим советам,
Никто преклонных лет своих не встретит,
Тогда ведь вор любой, любой насильник
Свои нападки на тебя обрушит.
Воспользовавшись
Он в правоте своей не усомнится.
И люди, хищным зверям уподобясь,
Свирепо станут пожирать друг друга.
Шекспир, говорит Джойс в "Улиссе", - это криминальная хроника мира, пестрящая всеми возможными видами инцеста и извращений. Он нашел во внешнем мире действительным все то, что в его внутреннем мире было возможным...
Да, как любой великий художник, он действительно переносил во внешний мир все, что было в мире внутреннем, - предвосхищая исповедальность Селина, Камю, Феллини, Бергмана, Тарковского. Джойс писал: здесь жил Шейлок (сын хмелеторговца и ростовщика, он сам был хлеботорговцем и ростовщиком), жил палач (пышное преувеличенное изображение убийств), жил Яго (непрестанно стремившийся причинить страдания мавру внутри себя).
Первородный грех омрачил его разум, ослабил его волю и внушил ему
сильное пристрастие ко злу.
"Улисс" густо настоен на шекспировских реминисценциях, начиная с многовековой обработки шекспировского монолога-потока сознания (Драйден, Стерн, Диккенс, Толстой, Дюжарден) и кончая подсознанием Стивена, в котором постоянно присутствует Страстный Пилигрим. "Айсберг сознания" Стивена Дедалуса - самый огромный из существовавших в литературе - почти целиком построен "из Шекспира": то в нем в виде смутных ассоциаций мелькают символы - вехи отца и сына (Бог-Отец и Бог-Сын, отец Гамлета и датский принц, Икар и Дедал, Улис и Телемах, Блум и Стивен), то он - в третьем эпизоде, снова-таки развивая сложные шекспировские ассоциации, произносит самый длинный гамлетовский монолог, то использует амбивалентность Шекспира для иронического снижения темы, в том числе шекспировской.
Фактически несколько эпизодов Улисса - не только 9-й-построены на пародировании: то философской рефлексии Гамлета, то жизни самого Шекспира, то бытовых подробностей елизаветинской Англии.
Недовольство Джойса существующим миропорядком и его большая
озабоченность по поводу ущемления человеческого достоинства все время
показывается на шекспировском фоне. Постоянное же "сопровождение"
Шекспира, пусть даже в ироническо-пародийном плане, составляет трудно
поддающуюся определению, но все-таки действенную функцию. Исследование
шекспировских реминисценций или отголосков, с одной стороны, помогает
вникнуть в сложную структуру джойсовской прозы, а с другой стороны,
объясняет еще один аспект бессмертия Шекспира - его жизнеспособность
на многообразных путях и перепутьях развития литературы. И Шекспиру, и
Джойсу
за человека. При всей казалось бы абстрактности и малой оригинальности
такого свойства - именно оно весьма существенно на перекрестках старых
и новых литератур. Насыщенность джойсовского текста "шекспировским
материалом" в конечном итоге достигает такого эффекта, когда духовный
кризис современного человека как бы вновь ждет "старого лекаря". Это
не что иное, как показатель процесса постоянного обновления и
переосмысления традиции. Постоянное присутствие Шекспира как символа в
современном искусстве (как в реалистическом, так и в модернистском)
утверждает статус вечности и бессмертия искусства. Параллель со
старым, парабола старого, даже противостояние старому делает в
художественной ткани "новое" похожим на "старое", и тем самым и это
новое в какой-то степени оказывается "помазанным" старым.
Даже джойсизмы, приписываемые автору "Улисса", - изобретение Шекспира: в "Бесплодных усилиях" любви персонажи, подбирающие объедки с пиршества слов, находят среди этих лингвистических потрохов и огрызков нелепицы, слипшиеся из слов и слогов, вроде honoroficabilitutudinitatibus'a.
И не у Шекспира ли почерпнул Джойс абракадабру, вымышленные имена и цитаты, софизмы и квиблы, атмосферу балагана, где безудержное веселье оттеняют мрачные фигуры "врагов смеха"? Не у Шекспира ли черпал он отношения ко времени, темы, истории, лейтмотивы, саму структуру "Улисса"? И только ли "Улисса"?
Как персонажи Джойса в "Поминках по Финнегану", меняющие облики и имена, так Ариэль в "Буре" является то нимфой, то гарпией, то Церерой, бушует ветром в корабельных снастях, взвивается пламенем на мачте, на бушприте и на реях.
Развитие "Бури" основано на строгой симметрии. Одновременно с
"подъемом" Просперо к "зениту" происходит "падение" его врагов к
надиру безысходности и уподобляемого ночному мраку сумасшествия. При
завершении архетипной фазы "нисхождения в царство смерти", катабазиса,
представлявшего собой главное условие героизации или приобретения дара
знания, начинается путем восстановления их рассудка новый "подъем",
теперь уже уподобляемый рассвету:
Как утро, незаметно приближаясь,
Мрак ночи постепенно растопляет,
Так воскресает мертвое сознанье,
Туман безумья отгоняя прочь.
Полярная противоположность типологических "двойников", таких, как
соперничающие братья Просперо и Антонио, Алонзо и Себастьян,
"воздушный" Ариэль и "хтонический" Калибан, уродливая ведьма Сикоракса
и божественно прекрасная Миранда и т. д., и цикличное чередование