Прощай, любимый Дрезден-Сити!
Шрифт:
...Ещё один флэшбек...
Мы играем с пацанами в войнушку. Как и во всех войнушках, в которые мы играем, а мы это - я, Вадик Томишевский, Гриша Кацапенко, Игорёк Смурый и маленький, но не по годам наглый Миша Байстрюк - так вот мы воюем в стиле `все против всех'. В войнушке мной из игрушечного пистолета убиты Игорёк и Гриша, но вот засада - меня из игрушечного пистолета подстреливает Байстрюк и я картинно падаю на траву, изображая Смерть...
...И снова флэшбек...
...Пользуясь турником в виде лесенки с двумя кольцами мы + Вячеслав Коробейчик и Вовка Михальчук играем в волейбол. Мы бросаем мяч то через турник, то сквозь кольца. А
И получаю нарекание от Гриши:
– Саня, ну шо ты за тормоз, ей-богху!
Но ведь главное не победа - главное - участие, не так ли?...
...Ещё флэшбек...
...Какие-то мелкие уродцы с соседних дворов повадились воровать с наших деревьев абрикосы. За что мы решаем их поколотить и в итоге после небольшого преследования, загоняем на каменный забор детского садика. Уродцы, пользуясь своим положением начинают нас дразнить матерно обзывать и кричать детские дразнилки. Гриша кидает в них семенем каштана, но промахивается, снова следуют высунутые языки и дразнилки. Кидает камешек в них Славка - тот же результат. Наконец очередь доходит до Гарика Смурого, он кидает в окопавшуюся на заборе белобрысую малявку камень и рассекает малявке подбородок. Малявка тут же в рёв:
– Аааааааааааааааа!
Мы радуемся победе, но не долго - на плач вражеского малявки тут же прибегает батя Игорька - типичный советский инженер конца 80-х-начала 90-х с типичными для того времени усами. Он заводит Гарика на погреба и сделав из неокрепшей веточки прут начинает сечь Гарика по тому месту, по которому и лупят обычно детей за дело и сопровождает это дело словами:
– Я сказал тебе - не бить детей!
– Ааааааааааааа!
– только и находит, что ответить Гарик, у которого свой теперь черёд реветь от боли...
...Солнце заливает наш двор солнечным светом, прохожие всех возрастов идут через наш двор и проезжую часть нашего двора то в город, то обратно. За моим окном цветут зелёные каштаны, и всё в этом мире улыбается нам - его детям - даже тогда, когда наступает ночь и над двором загорается большой фонарь и не слышно ничего кроме смешанного шума поездов, заводов и самолётов, а так же сверчков, собак и кошек...
...Но вот - сон окончился и я просыпаюсь окончательно....
* * *
Проснувшись, я обнаружил в окне свет. Но этот солнечный свет был скорее вечерним, нежели утренним. На часах я с удивлением обнаружил, что сейчас 6 часов вечера по киевскому времени (я часы перевёл ещё в поезде) и пришлось мне встать с постели, прибраться и одеться.
– Ну, ни фига себе я поспал!
– сказал я удивлённо сам себе.
Я вышел в коридор и, подчиняясь своему желанию выйти во двор, направился в прихожую за сандалиями.
– Доброе утро, Саш!
– слышу я из гостиной голос тёти Даши - Ну как спалось?
– Да нормально вроде - сказал я ей и тут же спросил - Вы не против, если я прогуляюсь неподалёку.
– Да конечно, иди, гхоспаде, ну никто тебе здесь не мешает!
– в этот момент в голосе тёти Даши явно читалась усталость.
Одетый в сандалии, бриджи и зелёное поло я вышел во двор. А выйдя во двор, немедленно испытал культурный шок не самого приятного свойства.
Мой родной дом, который располагался справа от того места, где я гостил на вписке конечно был ещё цел и не изменился практически никак за всё время моей жизни на планете. Это был всё тот же трёхэтажный сталинский дом на улице Черняховского
А слева от моего дома я увидел странную парочку - лысого мужика с пивным животиком, похожего на хозяина питерского магазина для неформалов Castle Rock и внешним видом и прикидом металлиста старой школы и не менее упитанную подругу, державшую в руках поводки, одетые на двух такс весьма стрёмных на вид. Ибо настолько уродливы были эти таксы, что казалось - то ли они выросли в Чернобыле, то ли они пали жертвами жестокого обращения с животными - коричневые шкурки собак практически полностью были покрыты белыми пятнами, а у одной собаки было бельмо на левом глазу, точь-в-точь, как у Мэрлина Мэнсона. И та собака, которая с бельмом, завидев меня, тут же принялась меня облаивать, но хозяйка на моё счастье тут же её одёрнула, извинившись передо мной.
Но дальше меня ожидал ещё больший культурный шок и опять в самом плохом смысле этого слова. Турника с кольцами больше не было, как не стало и практически всех атрибутов нормального дворового детства, включая любимые нами когда-то качели. Трава, никем давно не стриженная, выросла до размеров куста и на ней, даже в футбол стало невозможно нормально поиграть. Заброшен был и забор из кустов, принявший совсем запущенные очертания, абрикосовые деревья или засохли или были спилены, а столик, за которым мы бывало, и просто сидели, и в карты играли и ставили магнитолу с весёлой музыкой, был попросту выкорчеван и пушен на дрова и металлолом.
А самое дикое в увиденном - зачем-то посреди двора поставили гаражную ракушку, автодорожка к которой окончательно изуродовала наш дворик.
Я направился к погребам в надежде отыскать хоть что-то отдалённо напоминавшее мне мир моего детства, но, увы - не было больше и погребов. А те немногие погреба, которые остались теперь тихо умирали, проваливаясь под землю, которая пользуясь их заброшенностью, забирала своё обратно.
Но хуже всего было то, что произошло с детским садом, куда одно время водили меня, пока не перевели в другой детский садик, а потом и моего брата. Его здание, где одно время после нашего переезда располагалась почта, было разрушено так, словно случилась война и в него попала фугасная бомба.
Сильная душевная боль при виде такой картины пронзила мою и без того некрепкую нервную систему, на глаза выступили слёзы и от всё усиливающегося чувства утраты я шептал:
– Что вы сделали, твари?
Затем мой голос стал ещё громче:
– Что вы сделали?... Твари!
И наконец, я окончательно отдался захлестнувшей меня истерике и со слезами на глазах я проорал:
– ЧТО ВЫ СДЕЛАЛИ С МОИМ САДИКОМ, ТВАРИ!
Долго и беззвучно рыдал я на остатках погребов от увиденного мной варварства. Никто не услышал меня и не увидел - и, слава богу, не хочу, чтоб меня видели слабым и беспомощным. Наконец я взял себя в руки и проследовал по каменным ступенькам с погребов на дорожку. По которой пошёл к дому Вадика Томишевского и сел около него на скамейку, приводя мысли в порядок. И тогда я в первый раз осознал, что мир моего детства окончательно и бесповоротно умер.