Прощай, пасьянс
Шрифт:
— …Так выходить ли мне замуж? — в последний раз спросила ее Мария, уже сидя с пером в руках над листом бумаги. — Или сказать ему, что ко мне не приходят… «гости» каждый месяц, как к тебе…
Лиза быстро приложила свою ладошку к губам сестры и сказала:
— Не произноси. Ничего не говори. Ни мне. Ни ему. Ты любишь его, Маша. И он тебя. Всегда помни: мы с тобой — единый дух, единое тело. Просто нам отпущено испытать вдвое больше радости, чем испытала бы та, что родилась бы вместо нас одна.
В глазах Марии зажглась надежда.
— Наш дедушка, — продолжала Лиза, — был лишен
— Что ты говоришь! Разве Господь может приносить извинения? — Мария побледнела.
— Отец считает, что на извинения способны только те, кто сильны. А кто может быть сильнее Господа?
Могла ли спорить с этим Мария? Ответ сестры явно пришелся ей по сердцу. Мария дала свое согласие Федору.
Отец, профессор Добросельский, не возражал, он доверял своим дочерям самостоятельно принимать решения, хорошо зная, как несчастлива бывает жизнь тех, кем управляют другие. Профессор всем сердцем принял молодого красивого купца в свои нареченные сыновья.
Точно так же он поступил и чуть раньше, когда Лиза захотела выйти замуж за француза, который приезжал по делам в университет. Это по его приглашению они побывали в Париже и были возле собора Парижской Богоматери, в котором совершалась церемония восхождения Наполеона.
Лиза взглянула на безупречно голубое небо. Такая ясность и чистота уверяли ее, что они с сестрой справятся со всем, что задумали.
Впереди показались церковные колокольни. Она удивлялась еще в прошлый раз, сколько же церквей в Лальске. Больше, чем в самой Вятке. Красиво, снова подумала она. Ей вспомнилось, с какой гордостью водил их повсюду Федор. Он гордился ими, гордился своим Лальском, в процветание которого вложили силы его предки. Он сводил их в воспитательный дом, где всем правит красавица Севастьяна Буслаева.
О ней Мария тоже подумала перед отъездом и везет подарки. Футляр для карт и еще один милый пустячок, который придется по вкусу любой женщине. Парижские духи.
Довольная собой, она рассмеялась, кучер услышал и оглянулся.
— Радуетесь, что конец пути, Лизавета Васильевна?
— Радуюсь. — А про себя добавила: только неправда, это не конец пути. Это его начало.
5
— Гостей намываешь? — спросила Мария кошку, которая сидела на подоконнике спиной к ней и мордочкой к заоконью. Та и ухом не повела, а продолжала вылизывать задранную вверх лапу длинным розовым языком. Гибкий, словно змейка, он скользил по короткой шерстке. А потом кошка переменила позу и принялась умывать мордочку. Она делала это настолько по-человечески, сложив подушечки лапок, будто ладони, что Мария остановилась на бегу. — Правильно делаешь, Гуань-цзы, — похвалила она. — Неужели чует? — обронила она вопрос ни к кому. И вздрогнула от неожиданности, когда услышала ответ. Она-то думала, что одна в большом зале.
— И впрямь чует! — Низкий голос заставил Марию вздрогнуть.
Мария резко обернулась.
— Севастьяна!
— Напугала? — Темные
— Я не слышала, как ты вошла. Здравствуй.
— Здравствуй, милая, — сказала Севастьяна, взглянув на Марию, а потом снова повернувшись к кошке. — Да как бы ты меня услышала? Посмотри-ка, что мне мои воспитанницы связали. Я теперь хожу тише этой кошки.
Мария опустила глаза и взглянула на ноги нежданной гостьи. Разноцветные короткие чулки из толстой шерсти и впрямь позволили ступать неслышно. Они были толстые и теплые.
— Кто же научил твоих девочек?
— У них такой учитель! — Севастьяна засмеялась и махнула рукой.
— Ну говори же! — капризно-кокетливым голосом всеобщей любимицы потребовала Мария. — Я хочу знать имя мастера!
— Ма-а-стера! — передразнила Севастьяна. — Мастер таков, что сам ничего не умеет, зато учит.
— Как же это? — Изумленные глаза сверкнули зеленым светом.
— Да так. Я тот самый мастер. — Севастьяна с непроходящим изумлением снова разглядывала свои чулки. — Перед тобой, которая так искусно плетет кружева, мне стыдно, что я ничего не умею.
— Ты не умеешь? — в голосе Марии звучало искреннее изумление. — Да ты умеешь быть матерью стольким детям!
— Мать должна чему-то учить своих детей. Тому, что потом пригодится, — настаивала Севастьяна. — В будущей жизни.
— Ладно, не прибедняйся. — Мария махнула рукой и отвернулась от Севастьяны, направляясь к оттоманке, широкому низкому турецкому дивану с подушками вместо спинки, обтянутой узорчатой тканью. Рисунок был так похож на огуречные листья, что Марии, пока не привыкла, всегда хотелось предупредить: «Осторожно садитесь, а то огурцы раздавите!» Подушки стояли аккуратным рядом вдоль стены, указывая на то, что их давно никто не пытался примять. — Садись! — Мария села и похлопала рукой рядом с собой. — Садись и рассказывай, как ты научилась.
Севастьяна неслышно подошла к оттоманке и села рядом с Марией. Она была в черном платье из толстой, хорошо выделанной ткани. Расправила подол юбки и вытянула ноги, позволяя Марии разглядывать диковинные чулки.
— Мне привезли похожие в подарок из Ревеля, — сказала Севастьяна. — Но покороче. — Она приподняла юбку и чиркнула ребром ладони по середине голени. — Сперва я думала, что их связали из покромок. — Заметив на лице Марии замешательство, она пояснила: — Из чего у нас лапти плетут. Поняла, да?
— Нет, — призналась Мария. — Никогда не слышала.
— Ну да! — Севастьяна фыркнула. — Федор-то тебя не в лапти обувает.
Мария улыбнулась:
— Нет. И сам не носит.
Севастьяна рассмеялась:
— Он любит сапоги с острыми носами из тонкой кожи. Знаю, знаю.
Мария заметила, как блеснула между передними отменно белыми зубами щелочка. Завиральная, как говорила тетушка в детстве, когда обнаружила у них с Лизой похожую щелочку, и сокрушалась. А потом стала говорить, что эта щелочка придает особый шарм улыбке. Как и Севастьяниной, между прочим, подумала Мария. Но когда молочные зубы поменялись на «вечные», как опять-таки тетушка их называла, то и щелочка пропала.