Прощай, пасьянс
Шрифт:
— Почему?
— Потому что я старшая, а значит, мудрая, — ответила Мария.
— Нет, я старшая. Я родилась раньше тебя.
Похоже, подумала Мария, Лиза отвлеклась от неприятного утреннего состояния.
— Кто сказал? Кто тебя так жестоко обманул?
— Тетушка.
Мария фыркнула:
— Наша тетушка никогда не знала, как это делается.
— Что ты имеешь в виду?
— Как принимают детей. — Мария произнесла эту фразу настолько уверенно, будто уже приняла новорожденного по книге, привезенной Лизой. Потом, догадавшись, как смешно звучат
Они хорошо знали историю своего рождения. Мать Лизы и Марии оказалась одна в своем имении. Случилось так, что страшная метель отрезала барский дом от всего мира… А роды пришлись на то самое время. Это была печальная история семьи Добросельских.
— Хорошо, — сказала Лиза, — сейчас я встану. Неси самовар.
— Может, тебе сперва принести воды? — спросила Мария, глядя на то, как поменялся цвет лица сестры. На Лизином лице возник зеленоватый оттенок.
— Нет, не надо. — Она тяжело дышала. — Лучше чаю с мятой.
— Сию минуту.
— И сухарик. Черный. Ржаной.
Мария улыбнулась:
— Федор рассказывал, что когда страдают морской болезнью, то просят пустого чаю и сухарик.
Лиза через силу раздвинула губы:
— У меня, стало быть, морская болезнь.
— Конечно, морская. В тебе прибывает вода, причем много…
— Не утони, когда станешь принимать роды, — с трудом произнесла Лиза, пытаясь пошутить.
— Не пугай меня.
— Я тебя потом стану пугать. Пока рано, а то привыкнешь и перестанешь пугаться.
— Договорились. Но на самом деле ты сама не пугайся. Если что — нам поможет Севастьяна. Федор попросил присматривать за нами. Не думаю, чтобы он сказал ей о том, что… что ждет наследника.
— Что жена в положении, — поправила ее Лиза.
— Ага. Поняла. Все поняла. Я привыкну, — пообещала Мария.
Едва Мария договорила свою фразу, как Лизино лицо исказила гримаса. Тошнота подступила к горлу, грудь под тонкой белой ночной кофтой заходила ходуном. Под тканью темнели напрягшиеся соски. Она дрожала.
Мария подскочила к сестре и набросила на нее одеяло.
— Тихо, тихо, — прошептала она. — Не надо…
Дверь спальни распахнулась, на пороге возникла Севастьяна.
— Прошу прощения. Я стучала, я грохотала в дверь. Тишина. Я испугалась, не случилось ли чего. Вижу — двери открыты. Мне стало не по себе, и я вот она. — Женщина перевела дух. — Куда Анна-то подевалась?
— Анна? — оторопело глядя на неожиданную визитершу, переспросила Мария. — Мы ее отпустили. У нее личные дела…
— Так вы вдвоем во всем доме? — Глаза Севастьяны округлились от изумления.
— Как же, ты забыла про Глафиру?
— Вы еще про конюха вспомните! — фыркнула Севастьяна. — Как я отчитаюсь перед Федором Степановичем? Он мне все рассказал перед отъездом. — Она решила сблефовать, чтобы проверить свои подозрения.
— Все рассказал? — переспросила Мария, загораживая сестру от Севастьяны.
— Он просил проследить, чтобы все шло в доме, как надо.
— Но все идет, как надо, — осторожно ответила Мария, тоже желая проверить, много ли известно Севастьяне.
Она знала, что эта женщина на особом счету у Федора, знала, кем она приходилась его отцу. Она ничуть не сомневалась в любви Севастьяны Буслаевой к ним с Лизой. Но теперь все чаще ловила себя на том, что постоянно настороже. Не доверяет никому на слово, старается проверить каждую мелочь. Она чувствовала, как день ото дня меняется, иногда ей хотелось спросить Лизу, а она в себе чувствует ли похожие перемены? Ведь это внутри ее развивается то, что готова отстаивать от всех напастей Мария…
Сейчас Мария смотрела на гостью и любовалась ею. Севастьяна была в темно-синем платье в талию, грудь и бедра такие, что притягивают взгляд любого человека как нечто совершенное. Но при этом не возникает даже мысли О каком-то расчете Севастьяны или нарочитости. Темные волосы, в которых нет ни единого седого волоска, зачесаны вверх, убраны на затылке и укреплены золоченым гребнем. Никакой пудры на белом лице с природным румянцем на щеках и алыми губами, она хороша, как бывает хороша женщина в свою самую зрелую пору. Про нее можно сказать, как про яблоко зимнего сорта: оно дозаривается, снятое с ветки. И оно очень лежкое. Сочным сохраняется долго-долго, до нового урожая.
Севастьяна взглянула на одну сестру, потом на другую. На ту, которая лежала в постели. Чутье подсказывало ей, что она не ошибается… Беременна, в самом начальном сроке. Мария? А кто же, как не она? Если свести вместе то, что увидит — зеленоватое поутру лицо, — и ту радость в голосе Федора в канун отплытия, без всяких слов можно догадаться, что так несказанно обрадовало его.
Только то, что жена наконец понесла.
Севастьяна не стала спрашивать в упор, понимая, что подобное утаить все равно невозможно.
Как невозможно забыть о том, с чем недавно приходил к ней Павел. Понятное дело, он волнуется. Но он-то где и что нюхал? Не слишком-то Павел вхож в этот дом, тем более когда в городе нет Федора, он не пойдет сюда. Да и незачем. Или страх за себя безмерно обостряет чутье и нос улавливает даже самый слабый запах в воздухе?
— Мутит? — решительно спросила Севастьяна и шагнула к постели. — На-ка, выпей глоток. — Она достала флакончик из бархатной сумочки, которая болталась на боку на тонкой витой веревочке. — Эта горячительная жидкость от всего. По себе знаю. От этого — тоже.
Сестра, которая стояла у постели, бросила на гостью быстрый взгляд.
— Ох, — простонала сестра из постели, протянула руку к флакончику. Она припала губами к серебряному горлышку и глотнула. Потом опустила голову на подушку и закрыла глаза. — Я знаю, что это. Коньяк из Парижа. Верно?
— Абсолютно, — подтвердила Севастьяна, чувствуя, сердце настороженно дернулось. Из Парижа, сказала она, ни на мгновение не задумавшись. Так могла сказать та, которая только что оттуда. Но Севастьяна затолкала эту мысль поглубже и добавила: — Всякая немощь пройдет, особенно женская.