Прощай, пасьянс
Шрифт:
Федор хорошо помнит в кабинете Марииного батюшки только одно — он весь уставлен фолиантами. Федор скользил по ним глазами, но они были для него не более говорящими, чем огородный частокол. Пока он не наткнулся взглядом на одну книгу с деревянным корешком, обтянутым алым бархатом, и с золотыми застежками.
Он ее узнал. Потому что такая книга была у матушки. Евангелие. Весила она не меньше полупуда. Эта книга, был уверен он, и помогла ему обрести Марию.
С тех пор как он увидел сестер в соборе Парижской Богоматери, он молился каждый день. Жарко и страстно приникал он к Евангелию, никогда прежде с ним такого не случалось. Или просить было не о чем, или сам справлялся. Но теперь он читал страницу за страницей, он молил своего ангела о помощи. Чтобы полюбила его Мария точно так же, как он ее.
Может ли отказать ангел, если девушка носит такое имя — Мария? Не отвернулся от Федора Финогенова его ангел. Он славно потрудился.
Почему Федор не испугался своего купеческого звания? Почему просил руки Марии Добросельской так, будто не происходила она из известной московской семьи?
Да он про это и думать не думал, этот северный вятский молодец. Он хотел одного: получить ее, увезти к себе в огромный дом, выстроенный из лиственницы на века, и жить с ней там.
— …Прошу вас, проходите в гостиную. — Тоненькой ручкой, унизанной кольцами с изумрудами под цвет глаз, она указала Федору на кресло, обтянутое белой парусиной. Он удивился — не парчой или бархатом, а настоящей парусиной. Из той, которую кроят на паруса. Мария перехватила взгляд гостя и улыбнулась: — Это кресло нашего отца. Ему жарко на бархате. Он говорит, что, когда сидит на парусине, свежие мысли приходят скорее, они летят как на парусах. Причем самые свежие.
— Мой секрет, никому его не выдавайте. — Профессор Добросельский приложил палец к губам и хитро посмотрел на гостя.
Федор кивнул, не задумываясь, как кивнул бы сейчас в ответ на любые слова. Ничего, кроме нежного голоса Маши, кроме ее облика, ее запаха, не видел и не слышал, не чувствовал он.
Дверь открылась, вошла ее сестра, одетая точно так же, как Мария. И хотя на пальцах ее сверкали такие же кольца, и рука, которую она протянула гостю, была такая же, даже длина ногтей была в точности как у Марии и даже пятнышки на них, по которым гадают в детстве — счастье-несчастье-деньги-дорога-любовь, — совпадали, Федор знал, что это Лиза.
А когда он присмотрелся к мизинцу, на ногте которого белело пятнышко, ему стало вдвойне приятно — оно означало любовь. А на безымянном что? Господи — дорога. Как Марии…
— Здравствуйте, Федор, — голосом Марии сказала Лиза.
Он поклонился.
— Как же вы будете нас отличать? Ведь мы неразлучные сестры. А если я захочу поехать с Марией к вам?
— А Мария согласна поехать? — услышал он то, что хотел. Радость омыла сердце. — Она согласна?
Лиза засмеялась:
— Так как же вы сумеете нас отличить, если она скажет «да»?
— Сердце сумеет, — ответил он.
Сестры засмеялись. А Мария сказала:
— Он отличит нас, он ведь хорошо узнал меня по письмам.
— А может быть, я тоже их писала. У нас одинаковый почерк. — Лиза сощурилась, разглядывая Федора.
— Неправда. Ты не писала, Лизавета. Не смущай его.
— Я сам знаю. Все письма были от Марии.
— Душа подсказала? — засмеялась Лиза.
Он не успел ответить, потому что другая дверь открылась и вошел отец, который ненадолго оставлял их.
— Да-а, Федор Степанович. Я думаю, мои ведьмочки вас тут уже совсем закружили.
Федор покачал головой:
— Да нет. Я привычный. В наших лесах всякого полно.
— Тогда я за свою дочь спокоен. Что ж, если Мария согласна — вручаю…
Мария пошевелилась под ним, приподнялась на локте и взглянула на мужа.
— Федор. Я… Я понесла…
Он замер отзвука ее голоса. Он был тихий, но резанул по сердцу так, как никакой иной звук не смог бы.
— М-мария… — так же тихо даже не проговорил, а выдохнул он. — О Господь наш милосердный!
За окном стояла тихая темная ночь. Луны не было. Полная луна уже отсветила свое, и теперь только-только нарождался новый месяц.
— Когда? — наконец нашел в себе силы спросить Федор.
— Ты… ты помнишь… ночь, когда была гроза? — Она помедлила, потом добавила: — После той долгой суши, когда едва не сгорели все мои цветы…
— Цветы? Гроза? — Федор чувствовал, как стучит в висках кровь, как колотится в груди сердце. Он хотел лечь рядом с женой, но боялся, как будто те слова, которые она сейчас сказала, он может примять своим большим телом. Да, он хорошо помнил ту ночь. Но почему он ее запомнил? Может быть, потому, что Мария была не такая жаркая, как всегда, и какая-то… скованная, что ли… Как будто у нее на уме было что-то, кроме того, чтобы испытать радость соединения с ним.
— Я еще попросила тебя подложить мне под бедра подушку…
Ну конечно! Она удивила его, но он подчинился, как всегда подчинялся словам жены. Потому что безоглядно верил ей все эти годы. Она ни разу не обманула его даже в мелочах.
— Конечно. То была такая ночь…
Мария вздрогнула, ей нестерпимо было слушать о том, какая была та ночь. Скрипя сердце, она поспешила добавить:
— Этому уже месяц без трех дней.
— Ох, моя милая… — Он обнял ее нежнее нежного. Он уткнулся ей в шею и не дышал.
Мария почувствовала влагу на своем лице. Неужели?
— Федор…
— Да, я плачу, — шептал он. — Мне не стыдно, Мария… От радости плакать не стыдно. Как жаль, что я ухожу в море. Как жаль… Я не увижу тебя в такой поре… Ты будешь еще красивей, чем сейчас. А я не увижу.
Она тихо засмеялась:
— Ты думаешь, красивей? Да нет…
— Сохрани наше дитя. Себя сохрани.
— Я сохраню, Федор. — Она высвободила руки и обняла мужа за шею. — Отправляйся спокойно, а когда вернешься, нас будет трое.
13
Окна комнаты, в которой спала Мария, выходили на восток, она не задергивала на ночь шторы. Она любила, когда первые лучи солнца будили ее. Проснувшись, она прежде всего думала о Федоре. Он тоже сейчас встречает зарю. Где-то в море…
Она закрыла глаза и снова увидела, с каким радостным лицом он целовал ее в последний раз на берегу, перед тем как сесть в лодку… Он стиснул ее щеки ладонями, приник губами к губам и спрашивал опять и опять:
— Верно, да? Это верно?