Прощайте, сожаления!
Шрифт:
Прочитанное одновременно привело в замешательство и слегка обнадёжило Каморина. Из этой информации следовало, что о гипертонии в его случае говорить ещё рано. Может быть, ему на самом деле нужно лишь хорошо отдохнуть. Но как бросить работу? С тревожной сумятицей мыслей и болью в голове он лёг спать и с трудом заснул на своём неудобном ложе с непомерно высоким изголовьем.
На следующее утро он проснулся около пяти часов и сразу поднялся из-за ужасного сдавления внутри головы и пугающего ощущения того, что там может что-то лопнуть. Он поспешно измерил давление и, как ни странно, даже приободрился, увидев на табло тонометра цифры, подтверждающие предположение о гипертонии: 149/92. Теперь, по крайней мере, появилась окончательная ясность относительно того, чем вызвана его головная боль. Всё дело в сосудах!
Он попытался работать, без конца массируя голову и устраивая частые перерывы с хождением по комнате. Он даже попробовал набирать текст стоя, пристроив ноутбук на верхней панели своего старого, низенького холодильника "Саратов". До самого обеда он удерживался от искушения снова измерить давление, будучи совершенно уверен в том, что ничего хорошего тонометр не покажет. Но в полдень, перед тем, как приступить к торопливой трапезе, он всё-таки снова воспользовался своим вчерашним приобретением. Тонометр показал 146/95. Его встревожило выросшее по сравнению со вчерашним днём "нижнее", диастолическое давление, потому что накануне он прочёл в интернете предостережение: у страдающих травматическим нарушением мозгового кровообращения этот показатель не должен превышать 90, во избежание опасных последствий.
После еды он заставил себя выйти из дома и немного прогуляться, благо для этого нашёлся повод: нужно было поменять книги, взятые в библиотеке, что находилась в соседнем квартале. По возвращении он снова погрузился в спешную работу, подгоняемый опасением не успеть. Наконец в пять часов вечера материал для банка "Коммерсант" был готов. К тому времени он почувствовал, что дошёл до "точки". Это подтвердил и тонометр: 152/97. Надо было срочно принять какие-то меры. В его распоряжении был только энап... Он проглотил маленькую белую таблетку весом 2,5 миллиграмма и начал готовить ужин, совершенно не чувствуя голода, только затем, чтобы занять себя. После ужина, около семи вечера, он снова измерил давление: оказалось 154/98. Он подумал, что энап не помогает, и удержался от приёма ещё одной таблетки. Немного посидев перед телевизором, он лёг в постель и почти всю ночь не мог уснуть. Он просто лежал, цепенея в своём страдании и тоске, не в состоянии о чём-то думать.
Но к утру подспудно у него созрело спасительное решение: нужно всего лишь уйти из редакции! Эта мысль словно осенила его, едва он очнулся после недолгого забытья. В самом деле, к чему держаться за своё рабочее место, если Анжела всё равно скоро закроет газету? Лучше отдохнуть до весны. Тогда, может быть, у него и без таблеток восстановится нормальное давление... К шести часам, когда он поднялся, это решение стало совершенно отчётливым.
Он сразу измерил давление, которое оказалось неожиданно невысоким: 131/88. Не результат ли это действия энапа? Но в любом случае следовало спешить с написанием ещё статьи о компании "Евроборинг", иначе Анжела не отпустит его. Он работал весь день, не выходя из дома, прерываясь лишь ненадолго для отдыха глаз и еды. При этом, как и прежде, он заботился о том, чтобы написанное имело художественные достоинства и стилистические красоты - то, что Анжела презрительно именовала "лирикой" и безжалостно вычёркивала из его текстов. Он же упорствовал в своём стремлении к совершенству, потому всегда хотел сознавать себя автором, способным писать не только для "Ордатовских новостей". А теперь, когда с его головой происходило что-то страшное, для него стало особенно важно убедить себя в том, что он сохранил все свои способности!
В полдень, перед обедом, тонометр снова порадовал его, показав только 137/88. Значит, энап всё ещё действовал! Но к пяти часам вечера давление подскочило до 156/102. Испуганный, он поспешил проглотить очередную таблетку энапа, хотя к тому времени уже догадался: эффект от неё проявится только спустя несколько часов, зато будет продолжительным. Действительно, к девяти часам вечера давление снизилось до 142/88.
Впрочем, независимо от показаний тонометра
На следующий день на смену затянувшейся слякотной оттепели в Ордатов вдруг пришла настоящая зима: с утра повалил густой, пушистый снег, который не таял, а влажной, рыхлой массой облеплял всё - ветви деревьев, скамейки во дворах, припаркованные автомобили и фигуры прохожих. Быть может, благодаря перемене погоды Каморин с утра чувствовал себя неплохо. Едва проснувшись, он измерил давление и обрадовался: 134/84, совершенно нормальное! Он добрался до своего рабочего места в редакции весь в тающей снежной каше, с мокрым лицом. Как всегда, вместе с наступлением зимы к нему пришло бодрое чувство какой-то отрадной перемены, назревающей в его жизни. Он поискал в памяти: что же это может быть? Ах да, ну конечно же: он уходит из редакции! Хотя есть и что-то ещё... И вспомнил о том, что должен позвонить Жилину.
На миг ему стало совестно: почему именно в связи со смертью этого человека, который не сделал ему ничего плохого, он ожидает в своей жизни перемену к лучшему? И немедленно, как бы извиняясь перед кем-то, нашёл себе "оправдания". Ведь его предчувствие какой-то хорошей перемены было невольным, подсознательным откликом на первый снег. Ну а потом, Жилин всё-таки совершил преступление, и притом очень тяжёлое, из-за которого на допрос уже таскали его, Каморина. И не далее, как дней десять назад, к нему снова звонил следователь Бурило и спрашивал, нет ли у него какой-то новой информации для следствия. Так что Жилин всё-таки виноват не только перед убитым Чермных, но и перед ним, Камориным...
Наверно, нужно было позвонить Ольге Шумовой, дочери Жилина, чтобы уточнить у неё, действительно ли её отец умер. Но Каморин постеснялся снова беспокоить супругу священника, тем более по такому деликатному вопросу, и ограничился тем, что до двух часов дня несколько раз набирал телефон Жилина. Каждый раз он слышал в трубке только долгие гудки. Тогда он решил воспользоваться своим давно оговоренным правом работать дома, лишь предупреждая об этом Анжелу. Она отпустила его равнодушным кивком головы, потому что знала: ради сдачи материала в установленный срок он будет работать сверхурочно, днём и ночью. Дома он торопливо пообедал и позвонил следователю Бурило, сообщив ему, что может предоставить важные материалы. Тот предложил приехать немедленно. С собой Каморин захватил видеозапись признания Жилина, притом не только на своем смартфоне, но и скопированную на флешку.
Бурило улыбнулся Каморину приветливо, хотя сопел и кашлял, явно простуженный.
– С чем пожаловали?
– спросил он журналиста, когда предстал перед ним и на миг замешкался, не зная, с чего начать.
– Здесь видеозапись признания убийцы Чермных, - ответил Каморин, положив на стол перед следователем флешку.
Бурило молча вставил гаджет в свой компьютер и настроил его на режим воспроизведения видео. На дисплее появилось бледное, слегка размытое, но вполне узнаваемое лицо Жилина, а из звуковых колонок послышался его негромкий, хрипловатый голос:
"Я, Жилин Сергей Викторович, заявляю, что убил Чермных для сведения с ним личных счётов, а каких именно - это никого не касается. Убил потому, что болен раком в финальной стадии и хотел перед смертью избавиться от ресентимента - этого тёмного сгустка сожалений и обид. Я не был злым человеком, любил этот мир и жил с желанием добра для всех. Прощайте, сожаления! Прощай, жизнь!"
Оторвавшись от дисплея, Бурило с минуту удивлённо рассматривал Каморина, как бы силясь разглядеть в нём то, чего не замечал прежде, и только затем начал расспрашивать: