Просто Давид
Шрифт:
— Именно, — громко сказал Стритер из фургона. — Если б он стоил своего куска хлеба, я сам бы его тотчас забрал, но посмотрите, чем он занят сию минуту, — закончил он, презрительно пожав плечами.
Давид, сидевший на нижней ступеньке, явно не слышал ни слова. Выразительное лицо мальчика сияло, он снова пожирал взглядом письмо отца.
Внезапная тишина отвлекла его. Давид поднял глаза, сверкавшие как звезды.
— Я так рад, что папа сказал, как мне быть, — выдохнул он. — Теперь будет легче.
Не дождавшись ответа от неловко молчавших взрослых,
— Знаете, он ждет меня — ну, в той далекой стране. Он так сказал. А когда вас ждут, не так уж сложно остаться одному на какое-то время. Кроме того, мне надо остаться, чтобы узнать этот прекрасный мир и рассказать ему, когда я уйду. Я так делал дома, на горе, знаете — рассказывал обо всем. Мы часто ходили на прогулку, а когда возвращались, я рассказывал о том, что видел, своей скрипкой. А теперь он говорит, мне надо остаться здесь.
— Здесь! — раздался резкий голос Симеона Холли.
— Да, — с серьезным видом кивнул Давид, — чтобы узнать прекрасный мир. Разве вы не помните? И он сказал, что я не должен стремиться назад, в мои горы, да мне и не нужно возвращаться, ведь горы, небо, птички, белочки и ручейки — они все в моей скрипке, знаете. И… — но Симеон Холли, гневно нахмурившись, двинулся прочь, жестом велев Ларсону следовать за ним, а Хиггинс, бросив на Давида веселый взгляд, с тихим смешком развернул лошадь и выехал со двора. Секундой позже Давид остался наедине с миссис Холли, которая смотрела на него задумчивыми, хотя и слегка испуганными глазами.
— Ты хорошо позавтракал? Хочешь еще чего-нибудь? — робко спросила она, как и прошлой ночью обращаясь к обыденным вещам из привычного мира в надежде, что благодаря им странный мальчик покажется менее диким и более похожим на человека.
— О да, хорошо, спасибо, — Давид вернулся к записке в руке. Вдруг он поднял глаза, и в них мелькнуло какое-то новое выражение. — Что это значит — быть… бродягой? — спросил он. — Те люди сказали, что мы с папой бродяги.
— Бродягой? Ну… мм… как это, ну просто быть бродягой, — запинаясь, произнесла миссис Холли. — Но не обращай внимания, Давид — я бы… не стала об этом думать.
— Но кто такие бродяги? — настаивал мальчик, и в глазах его начал разгораться медленный огонь. — Потому что если это воры…
— Нет-нет, Давид, — успокоительно перебила его миссис Холли. — Они вовсе не имели в виду воров.
— Тогда что это значит — быть бродягой?
— Ну, это просто значит бродяжничать, — объяснила миссис Холли с безнадежностью в голосе, — ходить по дороге из одного города в другой и… не жить в доме.
— О! — лицо Давида прояснилось. — Тогда все в порядке. Я бы с радостью стал бродягой, и папа тоже. И мы иногда были бродягами, потому что летом почти не жили в хижине — проводили все дни и ночи на улице. Ведь я даже не знал, о чем говорят сосны, пока однажды не провел под ними всю ночь. Ну, вы понимаете. Вы же их слышали?
— Всю ночь? Сосны? — беспомощно спросила миссис Холли, запнувшись.
— Ну да. О, разве вы никогда не слушали их всю ночь? — воскликнул мальчик, словно сочувствуя тяжелой утрате. — Как же, если вы слышали их только днем, вы совсем не знаете, что такое сосны. Но я могу рассказать. Послушайте! Вот что они говорят, — закончил мальчик, выхватил скрипку из футляра и, быстро проверив струны, разразился странной, привязчивой мелодией.
Сбитая с толку, но при этом зачарованная миссис Холли застыла в дверном проеме. Частью с испугом, частью с тоской она смотрела на просветленное лицо Давида. Когда Симеон Холли появился из-за угла дома, она все еще стояла в прежней позе.
— Что же, Элен, — тихо и презрительно начал мистер Холли, пристальным взглядом окинув открывшуюся ему сцену, — сегодня утром у тебя нет дел поважнее, чем слушать этого менестреля?
— О, Симеон! Как же, конечно, я… я забыла, что делала, — запнулась миссис Холли, виновато покраснела до самых ушей и торопливо удалилась.
Давид же, стоявший на ступенях крыльца, казалось, ничего не слышал. Он продолжал играть, завороженно рассматривая дальний горизонт, когда Симеон Холли обратил на него неодобрительный взгляд.
— Скажи, мальчик, ты умеешь делать что-нибудь еще? Кроме игры на скрипке? — строго спросил он. Поскольку Давид продолжал играть, он резко добавил:
— Ты что, не слышишь?
Музыка тотчас прекратилась. Давид посмотрел вверх со слегка оторопелым видом человека, которого вытащили из другого мира.
— Вы что-то сказали мне, сэр? — осведомился он.
— Да — дважды. Я спросил, занимался ли ты чем-то еще, кроме игры на скрипке.
— Вы имеете в виду дома? — на лице Давида отразилось легкое удивления без тени гнева или негодования. — Ну конечно. Я же не мог играть все время, знаете. Мне надо было есть, спать, учиться по книгам, а еще мы каждый день ходили на прогулку — как бродяги, говоря по-вашему, — объяснил он, явно радуясь, что наконец получается рассказать все понятно.
— Бродяги, вот именно! — пробормотал Симеон Холли себе под нос. И резко продолжал: — Значит, ты никогда не занимался полезным трудом, мальчик? И всегда проводил дни в богопротивной лени?
И вновь Давид нахмурился, слегка удивленный.
— О, я не ленился, сэр. Папа говорил, лениться нельзя. Он говорил, что в общем Оркестре Жизни важен каждый инструмент, и я тоже был инструментом, понимаете, хотя я всего-то маленький мальчик. И еще он говорил, что, если я не буду играть свою партию, гармония станет неполной, и…
— Да-да, но не будем сейчас об этом, мальчик, — грубо и нетерпеливо перебил Симеон Холли. — Он что, тебе никакой работы не поручал — то есть настоящей работы?
— Работы? — Давид снова погрузился в размышления. Вдруг его лицо прояснилось. — О да, сэр, он говорил, я должен сделать прекрасную работу и что эта работа ждет меня в большом мире. Поэтому мы спустились с горы — чтобы найти ее. Вы это хотели узнать?
— О нет, — возразил мужчина. — Не могу так сказать. Я говорил о работе — настоящей работе по дому. Ты никогда ее не делал?