Просто Давид
Шрифт:
— Весьма вероятно, — признал Симеон Холли, неодобрительно глядя на Давида сверху вниз. Его явно занимал мальчик, а не женщина.
— И слышьте-ка, мистер Холли, — вновь заговорил слегка возбужденный Перри Ларсон, — я ж ведь в Западный Хинсдейл на днях собирался, с Харлоу побалакать насчет тех бычков. Так я сегодня б мог, да ее с мальцом прихватил бы, а?
— Очень хорошо, — кивнул Симеон Холли, не сводя глаз с лица Давида.
Перри Ларсон повернулся к женщине и попытался жестами и путаными фразами на ломаном английском объяснить ей, что отвезет ее туда, куда она, без сомнения, желает попасть. Однако
— Не мог бы ты спросить, не голодна ли она? — отважилась вступить в разговор миссис Холли.
— Она говорит, нет, спасибо, — с улыбкой перевел Давид, получив ответ. — Но мальчик голоден и хотел бы поесть, пожалуйста.
— Тогда скажи им, чтобы шли на кухню, — указала миссис Холли и поспешила удалиться в дом.
— Так ты француз, да? — спросил Симеон Холли у Давида.
— Француз? О нет, сэр, — гордо улыбнулся Давид. — Я американец. Папа так говорил. Он сказал, я родился в этой стране.
— Но почему же ты так говоришь по-французски?
— Ну как же, я выучил, — потом, осознав, что эти слова прозвучали неубедительно, добавил: — Так же, как выучил немецкий и другие вещи вместе с папой. По книгам, понимаете. Разве вы не учили французский, когда были маленьким?
Симеон Холли соблаговолил фыркнуть и удалился, не ответив на вопрос.
Сразу после ужина Перри Ларсон уехал вместе с женщиной и мальчиком. Лицо француженки сияло улыбками, а последний, полный обожания взгляд предназначался для Давида, махавшего ей рукой, стоя на ступенях крыльца.
После обеда Давид взял скрипку и направился к холму за домом, чтобы совершить прогулку. Он пригласил миссис Холли составить ему компанию, но та отказалась, хотя и не была занята подметанием полов и вытиранием пыли.
Тогда Давид попросил мистера Холли пойти с ним, но тот отказался с еще большим нетерпением, чем жена.
— И с какой это стати, позволь спросить, я должен идти на бесполезную прогулку — сейчас или в любое другое время? — резко спросил он.
Давид невольно отступил, но улыбка не исчезла с его лица.
— Но прогулка не будет бесполезной, сэр. Папа говорил, что вещи, которые помогают нам не фальшивить, не могут быть бесполезными, понимаете.
— Не фальшивить!
— Я хочу сказать, вы выглядите, как папа иногда, когда он чувствовал, что фальшивит. Он всегда говорил, что хорошая прогулка лучше всего помогает вновь собраться. Я… я и сам чувствовал, что немного фальшивлю сегодня, и по вашему виду понял, что с вами, должно быть, то же самое. Вот и позвал вас.
— Хм! Я… довольно, мальчик. Хватит дерзить, ты понял? — и рассерженный Симеон Холли отвернулся.
Тогда Давид в грустном недоумении отправился на прогулку в одиночестве.
Глава VII
«Ты нужен! Ты нужен!»
Был субботний вечер — третий день Давида на ферме подходил к концу. Наверху, в жаркой комнатке над кухней, мальчик опустился на колени у окна, пытаясь глотнуть прохладного воздуха, веющего с гор. Внизу на крыльце Симеон Холли с женой обсуждали события прошедших дней и решали, как следует поступить с Давидом.
— Но что мы будем с ним делать? — наконец простонала миссис Холли, нарушив тишину,
— Нет, конечно, он никому не нужен, — безжалостно заключил ее муж.
При этих словах фигурка в желтоватой ночной рубашке замерла. Давид выбежал из жаркой комнатки со скрипкой в руке и встал прямо в проеме кухонной двери.
— Кому нужен ребенок, которого воспитали как язычника? — продолжал Симеон Холли. — Как он сам говорит, его отец только на скрипке пиликал, бродил по лесам день-деньской, да иногда ходил в горную деревушку за едой и одеждой, если им нечего было есть и носить. Конечно, он никому не нужен.
Давид, стоявший у кухонной двери, почувствовал, что задыхается. Он устремился в задний коридор, прошел через длинные сараи и забрался на сеновал в амбаре — там он сильнее всего ощущал присутствие отца.
Давид был напуган, и тоска наполняла его сердце. Он никому не нужен. Мальчик слышал это собственными ушами, так что ошибки быть не могло. А как же долгие дни и ночи впереди, пока он не сможет со скрипкой в руках прийти к отцу в далекую страну? Как ему прожить эти дни и ночи, если он никому не нужен? Как его скрипка будет чистым, честным, полным голосом рассказывать о прекрасном мире, ведь папа говорил, что таков ее долг? От этой мысли Давид громко зарыдал. Затем он вспомнил о других словах отца: «Помни, мой мальчик, в твоей скрипке есть все, чего ты так желаешь. Ты только играй — и просторное небо нашего горного дома всегда будет над тобой, а лесные друзья и товарищи будут окружать тебя». Вскрикнув, Давид поднял скрипку и провел смычком по струнам.
В этот момент на крыльце миссис Холли говорила:
— Конечно, есть сиротский приют и богадельня, если они, конечно, его возьмут, но… Симеон, где же этот ребенок играет?
Симеон напряженно прислушался.
— Я бы сказал, в амбаре.
— Но он же лег спать!
— И вновь отправится в кровать, — мрачно заверил Симеон Холли, поднялся и тихо пересек залитый лунным светом двор, чтобы подойти к амбару.
Как и прежде, миссис Холли последовала за ним и, как и прежде, оба невольно остановились прямо за дверью амбара, чтобы послушать. В тот вечер не было ни рулад, ни трелей, ни зажигательных пассажей, паривших над лестницей. Долгие, жалостливые, сладостные ноты поднимались, созревали и умирали почти в полной тишине, а мужчина и женщина стояли на крыльце и слушали.
Они вернулись в давние времена — Симеон Холли и его жена — когда у них был собственный мальчик, и от взрывов его смеха звенели эти самые стропила, и он тоже играл на скрипке, хотя и по-другому. К обоим пришла одна и та же мысль: «А что, если это Джон играл бы в одиночестве под луной!».
Но не скрипка, в конечном итоге, увлекла Джона Холли из дома, а возможности, который открывал кусочек пастельного мелка. Все детство мальчик рисовал свои любимые «картинки» на любых поверхностях, будь то обои в «лучшей комнате» или форзац большого альбома в обтянутой плюшем обложке — и в восемнадцать лет объявил о решении стать художником. Целый год Симеон Холли боролся с ним со всей силой упрямого и волевого человека. Он запретил держать в доме мел и пастель и загрузил сына домашней работой, которая оставляла время только на еду и сон, — и тогда Джон сбежал.