Противостояние
Шрифт:
Вернулся, свою шинель взял, сходил, укрыл осторожно девушку. Лег.
— Ты чего? Ополоумел? — зашипел на него Саня Чаров.
— Молкни. Спать!
— Ну, Гриша! — возмутился тот, но замолк.
Утром пока девушка умывалась, в порядок себя приводила, сержант с дежурным Палий завтрак на стол метали, на кухню сбегав, Гриша заявил:
— В общем так братва: обидно, досадно, но ладно. Ни выживать, ни обижать лейтенанта сам не стану и вам не дам.
— Ни хрена себе! — вытянулось лицо Суслика.
Чаров корочку хлеба пожевал, разглядывая друга и, спросил:
— Думаешь обломится она тебе?
— Не о том речь. Шрамы у нее на руке видел?
— Ну?
— Гну! На обоих руках — один в один. Скажи, откуда они могут быть?
— Я что, гадалка?
— Разведка.
— Я знаю, — притих Славка, обвел ребят серьезным взглядом. Гриша кивнул: молодец парень, допер.
— А теперь сюда слушайте: на груди у нее тоже рубцы имеются, свежие. И если я не Карабас Барабас, то происхождение у них с теми, что на руках одно. А я не сука измываться над девчонкой, которая такое перенесла. У вас совести хватит — вперед. А я пас. И предупреждаю — обидите, бить буду жутко, чтобы непонятливым доступно было, как оно вот так получается, как у нее.
Все притихли.
— Ты на что намекаешь? — спросил задумчиво Пал Палыч.
— Пытали ее, братва, — выдал Гриша свое подозрение. Мужчины вовсе затихли, даже шороха, вздоха не слышно. Лица закаменели, взгляды растерянные и колючие одновременно.
— Сдурел? — тихо спросил Суслик.
Андрей Васильевич за хлеб взялся, нарезал и кивнул:
— Прав ты, Гриша. На счет того не знаю… Но не дело мужики бабу гнобить по-любому. В чем она виновата? Она же тоже подневольная — назначили вот и командует. И потом, в деле мы ее не видели, а чего тогда судим? Девчонка — соплячка? Так вон в двенадцатом полку у Палыча постреленок служит, Иван, уж куда сопляк — восемь лет мальчишке, а две медали уже, между прочим, за отвагу да за боевые заслуги. С тобой я Гриш, — подвел итог.
Солдаты усиленно молчали, слов не было. Неожиданное заявление Васнецова все обиды и претензии вымело.
В блиндаж Лена вошла, увидела пищу на столе и мужчин вокруг, не на полу, и застыла, глазища с блюдца.
— Садитесь кушать, товарищ лейтенант, — засуетился Замятин.
— Можно? — спросила. Вышло робко и жалко. Чаров громко, тяжко вздохнул, взгляд в стол.
— Конечно, конечно, — табурет ей подвинул сержант.
— Спасибо, — села и на бойцов смотрит, те на нее. А чего — не поймет, только муторно от их взглядов, так и хочется смыться, а не уйти — дух от каши манит, привораживает просто.
Гриша ей котелок подвинул, ложку сунул в кашу:
— Приятного аппетита.
— И вам, приятного аппетита. Хлеб можно?
У Васнецова челюсти о ложку клацнули: она так и будет «можно», "спасибо"?
— Все можно!
Ели молча. Тишина стояла давящая, непонятная. И взгляды мужчин Лену сильно тревожили, к тому же отсутствие «шипилек» да «колючек» волновало. Помнила, что они ее выжить вчера вечером решили. Но сегодня, судя по взглядам, чего-то стыдились и ли в чем-то винились, ерунда какая-то получалась. И каша от взглядов в горле вставала, хотя вкусная была — язык проглотить.
Девушка котелок отодвинула:
— Спасибо.
— Не "спасибо", — отрезал Васнецов, обратно придвинув. — Доедай. Доходная вон, как та-я смерть с косой.
Лена смутилась… и возмутилась, встрепенулась: чего это она?
— Какое это имеет значение?
— Никакого, ешь. На задание пошлют, силы нужны будут, а их в костях пшик.
И как реагировать? — Лена не знала. Вроде ворчит, недовольство высказывает, но с теплом и заботой. Опять же вчера ни того, ни другого в помине не наблюдалось. Что за метаморфозы?
Гриша вообще ее беспокоил — ясно было, что он в отделении солирует, а не сержант. А это худо, потому как здоров, что бык, и характер, судя по взгляду, высказываниям — подстать. Такому слово поперек — он десять, ему десять — он зашибет. А ей, ой, как зашибленной им быть не хотелось. Покомандовать им не больно покомандуешь, и настраивает группу точно он. Сказал — кушаем — едят. Сказал Палий — моешь посуду — тот пошел, моет.
Лена скрылась от греха, чувствуя себя черти как. Командир из нее выходил аховый, и стыдно того было. А разобраться — она же не просилась. Да хоть сейчас рядовой! Так даже лучше бы было.
Ушла в рощу, чтобы руки, пальцы размять. Пристроила пустую банку из-под тушенки на бревно, стрелять начала и еще больше огорчилась — из шести выстрелов только четыре в цель легли, к тому еще и рука онемела, пальцы почти ничего не чувствуют. Худо, куда уж хуже. Правы бойцы — какой она командир? В бою с такими показателями подвести может.
— Хорошо стреляешь? — заметил за спиной Васнецов. Санина покосилась: издеваешься? Нет, серьезен. Обойму перезарядила:
— Я вас приглашала?
— Мешаю?
"Мешаешь", — прицелилась. Отстрелялась — лучше, теперь пять из шести.
— Руки разрабатываешь?
— Какая разница?
Мужчина плечами пожал, сел, закурил и на Лену с прищуром смотрит, изучает.
— Вообще-то у нас не принято. Набегут сейчас узнать, кто почто палит.
Вот и потренировалась, — вздохнула, рука сама опустилась.
— Что сразу не сказал?
— Так у тебя же два года боевого опыта, — изучая уголек самокрутки, сказал небрежно.
Лена рядом села, пистолет убрала — собачиться не хотелось, лгать тоже. Противно. Да и скрывать ей нечего, не дома сидела, пироги ела.
— Партизанила я.
— Ааа, ну так и подумал, — докурил, откинул окурок. — А потом гестапо и на Большую Землю отправили.
И тихо так спокойно, как ни в чем не бывало. А у Лены дрожь по телу только при упоминании «гестапо», перевернуло всю, заколотило. Григорий во все глаза на нее уставился и понял — в точку. Перевернуло самого. Встал, спиной к ней отвернулся, руки в карманы сунул, чтобы кулаков не видела и, бросил:
— В общем так, если какая тварь слово тебе скажет, мне свистни. Я ее лично урою. А пацанов не бойся, против тебя не пойдут. Будем жить, — кивнул сам себе.