Проза. Поэзия. Сценарии
Шрифт:
Однажды вечером, придя навестить его сестру, я услышал из-за двери какие-то жалобные звуки. Бедная девушка лежала ничком на полу, зажимая рот платком, волосы ее рассыпались. Брат, стоя над ней, кричал: «Он мой! Мой! Мой! И раз он такой трус, что не может сам тебе признаться, тогда я скажу!»
Этого я не мог вынести. Его голос и взгляд были до того жестокими, что я ударил его по лицу. «Вы всю жизнь будете жалеть, что сделали это», — крикнул он и захлопнул за собой дверь.
Между тем как я старался вернуть к жизни нашу жертву, раздался выстрел. Я кинулся туда. Распахнул дверь его комнаты. Поздно. Он лежал мертвый перед зеркальным шкафом, а на зеркале на высоте человеческого роста еще можно было различить жирный отпечаток губ и туманный след дыхания.
Я
Аббат X., к которому я обратился за советом, сказал, что такое решение нельзя принимать наспех, что устав очень строг и что мне следовало бы испытать свои силы, пожив в уединении в аббатстве М. Он даст мне письмо к настоятелю и объяснит ему мои мотивы, делающие это затворничество чем-то иным, нежели любительская прихоть.
Я прибыл в аббатство в холод и слякоть. Тающий снег обращался в холодный дождь и грязь. Привратник дал мне в провожатые монаха, бок о бок с которым мы молча шли под аркадами. Я спросил его, в котором часу начинается служба, он ответил, и я содрогнулся. Я услышал его голос, и это был один из тех голосов, что вернее, чем лицо и фигура, оповещают меня о юности и красоте их обладателя.
Он откинул капюшон. Его профиль четко обрисовался на фоне стены. Это было лицо Альфреда, лицо Г., Розы, Жанны, Даржелоса, лицо Счастья-Нет, Гюстава и мальчика с фермы.
Без сил вошел я в кабинет Дона 3.
Дон 3. оказал мне самый сердечный прием. Письмо аббата X. уже лежало перед ним на столе. Он отослал молодого монаха. «Вам известно, — сказал он, — что комфорта у нас не предусмотрено и что устав очень строгий?»
— Отец мой, — отвечал я, — у меня есть основания полагать, что этот устав для меня еще слишком мягок. Я ограничусь сегодняшним визитом и всегда буду вспоминать ваш теплый прием.
Да, монастырь отвергал меня, как отвергало все остальное. Итак, надо было удалиться, уподобиться отшельникам, которые умерщвляют свою плоть в пустыне и любовь которых к Богу есть благочестивое самоубийство. Но даже Бог — позволяет ли Он, чтоб Его любили такой любовью?
Все равно; я уйду и оставлю эту книгу. Если ее кто-нибудь найдет, пусть опубликует. Может быть, она поможет понять, что отправляя себя в изгнание, я изгоняю не чудовище, но человека, которому общество не позволяет жить, ибо оно рассматривает как отклонение одну из таинственных вариаций Божьего шедевра.
Чем усваивать евангелие Рембо: «Пришли времена убийц», лучше бы молодежь запомнила фразу: «Любовь следовало бы изобрести заново». Рискованные эксперименты в области искусства мир приемлет, потому что не принимает искусство всерьез, но в жизни беспощадно осуждает их.
Я прекрасно понимаю, что муравьиная идеология наподобие русской, ориентированная на единообразие, считает преступлением своеобразие в одной из высших его форм. Но как бы тому ни препятствовали, все равно аромат некоторых цветов и вкус некоторых плодов — только для богатых.
Порок общества превращает в порок мою прямоту. Я удаляюсь. Во Франции этот порок не приводит на каторгу благодаря наклонностям Камбасереса [48] и долговечности Наполеоновского кодекса. Но я не терплю, чтобы ко мне проявляли терпимость. Это оскорбляет мою любовь к любви и свободе.
48
Камбасерес (1753–1824) — знаменитый юрисконсульт, ратовавший за введение и укрепление во Франции гражданского кодекса (кодекса Наполеона).
* * *
Прошел слух, что «Белая книга» — мое произведение. Я предполагаю, что это и есть причина, по которой вы просите меня иллюстрировать ее и по которой я соглашаюсь.
Действительно,
Но каким бы хорошим не было мое мнение об этой книге — будь она даже моя — я не хотел бы под ней подписываться, потому что тогда она стала бы выглядеть автобиографией, а я воздерживаюсь от написания своей, еще гораздо более необычной.
Так что я лишь окажу поддержку своими рисунками этой анонимной попытке распахать участок, до сих пор остававшийся невозделанным.
Поэзия
Перевод С. Бунтмана, А. Парина, Н. Шаховской
Роспев
I
*
Я вечно без гроша, для всех слыву богатым; Душа моя нежна, для всех она черства. Мой дом стоит как цирк - под вычурным плакатом, И ветру не сорвать прилипшие слова. Так хочет ангел. Он мою скрывает славу, Растит ее вдали от криков и наград. Он внутренним крылом чинит свою расправу: Я жить хочу, - твердит, - умрешь, я буду рад.*
Мой ангел, дайте мне продолжить здешний бой; Никто вас не найдет: я верен, друг крылатый! Весь город из-за вас чернит меня молвой, Но пусть полдневный зной растопит ваши латы. Усните. Вам не след искать моей вины. Бьет море о зубцы искрящиеся кубки, Шампанское гремит, теснятся буруны, Вздымая кружева прилипшей к телу юбки. Так омовенья ждет во все века герой, И море предо мной - дракон не самый скверный. О, мне б захохотать! О, мне б лишиться скверны! И душу обнажить, покрытую корой.