Проза. Поэзия. Сценарии

Кокто Жан

14 На слишком знаменитом сукне зеленом сплошь толпятся крошечные косточки скелета, проворно испещренные пометом пещерных мух. Солдаты — по группам, как в борьбе греко-римской. Конная статуя — один лишь чих коня пятнает ужасной пеной все приспособленья для пригородных фейерверков, в которых намертво пригвождены светила мертвые.

15

Военачальник в дурном расположенье духа из-за свиданья неудачного взмывает ввысь над толпами на рьяном скакуне, чьи доблестные ноги свисают до земли. Он — при помощи гривастых оплеух — зеленых мух гоняет, не ведающих боле, куда главу им, бедным, приклонить. Вот церемония, что заставляет вспомнить театр мясных рядов, что изукрашен полотнищами отбивных и золотыми листьями кокард.

16 Гордиев. Так назову я узел из мышц, из жил стервятника, что только и мечтал о ранах и наростах на острие воображаемого майского шеста. Он дурно жил, он проглядел бездарно пролеты лестницы из палочных ударов, по коей перла вверх орда белоколпачных поваров с гусями щипаными в пол обхвата. Тут и петух фанфарой затрубил. Высь вдруг сравнялась с низом. Ложись! Ложись! — ему кричали из ближних кухонь.

17 Несчастный случай так быстро подоспел. А пугало одно воззрилось жадно на метаморфозу веток древесных, гнезд древесных, косточек древесных, всю внешнюю кору вырванной с корнем ели, кровоточащей, хрустящей горько в полузабытье бесчувственном, а пугало стращало ангелов, а те вопили: Скорей! Скорей! Нельзя вам медлить ни минуты! А эти простофили вокруг порхали, орали во все горло и роняли перья, которые ему в глаза летели и липли к разверстым ранам.

18 Светлейший. Звездный образ убийств. Все звери коленопреклоненные рыдают. Ключей семерка. Три грани колеса чудес. Длань, которая при этом и не длань. И око, которое при этом и не око. Смертельное, как в грезе, отвращенье. Простая трудность бытия. Цыганка уснувшая. Тура из шахматной игры. И слон ее — он вне удара.

19 За черной школьной партой, где она пестовала своих дурацких вертопрахов, смерть

морит ногти ей и морит ей пенал, лижет златого скарабея чернил лиловых, морит, линует лист и льстит помаркам, вытягивает строки, морит бумагу, и бювара пегий бок, вытягивает строки, тянет, тянет язык туманный, лижет скарабея в присутствии аббата (вот геройство). Но как же мог он, зоркий, не заметить, что вознамерилась она переписать всю вереницу строк?

20 Все тело разом извергает наружу жидкости свои, чтоб прочь бежать по месиву дорог, утративших достойный облик. Все начинается в углублениях подмышек, идет в обход, теряется, вновь сходится — и создает речную сеть для анатомии. Ледоход пошел с проржавленных гвоздей, дробя предельно хрупкие устройства завода, привыкшего работать без освещенья ночью. Вот потому-то все нутро наружу вывалилось в поисках исхода. Вода тоски цепляла за угол карнизов, держащихся на честном слове, свои от страха обезумевшие капли, удерживая их от прыжка шального в пустоту.

21 То, что никак не назовет себя (и в то же время чего я не могу назвать с моей манерой заставлять слова молчать), то, что никак не назовет себя, — не что иное, как мед пчел смертной муки. Он изливается из улья, он крутит из одуряюще отвратной сетки неполный профиль в основанье кадуцея. И можно лишь гадать, из чего же он состоит.

22 И вот ведь что: с лица здесь проступает профиль, а с изнанки он связан с кистью руки посредством гардины синей, по виду как бы красной, и посредине лба, в завидном равновесье, стоит столп соляной. И вот — лицо иное, что в профиле сквозит бесформенном от стеклышка крутого слез, безвольно вдавливает щеку в ужасную, ужасную смолу.

23 Гром колесниц, увитых лентами гром царственных кистей акации гром ложа брачного со свадьбы, справляемой на верхнем этаже гром баррикад гром канонады гром криков: Все туда, туда! Гром из флагами украшенных домов выстреливает в небо струею крови, что превращается в вино. И ангелу Сежесту пришла пора трубить в фанфару. И тень объекта, воспрянув, превращается в объект.