Проза. Поэзия. Сценарии

Кокто Жан

24 Оно разодрало с восхода до заката ткань тишины. И все услышали: вдруг тишина вскричала столь истошно, что вынесть не достало сил слуховищу сердца. Гроздь чернильных брызг из мастерской руки, исполненная ценностей нетленных, чернящая полет тлетворный позорящих бумаг, сожженных впопыхах. А в это время прямо бьющий ливень штыков настиг, верша неистовство, дрожащих жертв.

25 Коленопреклоненный справа и слева. Всего один моей породы (нечем здесь гордиться) в кольчуге, сделанной из цифр, в доспехах из грохочущего шума, один коленопреклоненный слева, и справа тоже (снег на руках слепого — как стол накрытый), я преклоняю

колена — один моей породы, увы, в покоях этих, где бесчестье свершилось, и желтый рот увечья моего всеведущего оказался способен произнесть хоть горстку слов.

Разные стихотворения

От своего лица

1

Несуразности тайн и ошибки в расчетах Небесных — признаюсь, они мне на пользу. Все стихи мои в этом: в переносе на кальку Незримого (незримого только для вас). Я сказал: «Бесполезно кричать, руки вверх!» — Преступленью одетому бесчеловечностью. Я чертил горизонт для бесформенной дали, Был у смерти секрет — мне его передали. Я его проявил реактивами синих чернил, Потаенные тени в синеющий лес превратил. Заявить, что задача была безопасной, — Безумье. Ловушка для ангелов! Проверяя удачу, крапленым тузом заходить И шпионить за статуей, что научилась ходить. На аркадах дворцов, привлекающих глаз Пустотой, под которыми слышится глас Петухов, пастухов или автомобилей (Эти звуки окраины так полюбили). Из небесных кварталов спускаются клики веселья Неземная молва, будто крики иного Марселя.

2

ГРЕЦИЯ: Там, где море и мрамор овечьим руном завивались Там, где змеи узлами на посохе крепко свивались Там, где злобные птицы прохожих пытали загадкой Там, где парус вздымался не ветром, но песнею сладкой. Там, где пастуший посох гнал надменного орла Там, где слепой инцест преследовал тела Царей, цариц, богов, подъятых на котурны, Сковав безумный крик личиною скульптурной… Вот таков, как мне кажется, эллинский лад. Каждый бог (он же дьявол), как птица ночная, пернат, И увенчанный шляпой, что мы в путешествии носим, Выступает Меркурий, сжимая в руке цифру «восемь».

3

Стало детство. В моем проносились жокеи, Обнимая ветров воспаленные шеи. Птицы в окнах, что гвозди в сплетении рам. И любовь. Магдалина скосила чарующий зрак, Шаловливые пальцы моих не отпустят никак… Столько зла принесла мне, что не пожелаешь врагам. А потом я к резцу потихоньку привык И скульптурам, читающим птичий язык. Обнаружили дети, играя, что эти скульптуры Под перчатками черными скрыли мерцание мускулатуры. А прелестная смерть, как воздушный лихой акробат, Скоро мне показала все сложные трюки подряд.

Увечная молитва

Небосвод подымается дымною сенью Между пальцев трагических вашей весны; Носят ангелы тяжкие звезды-поленья, И летают громами влюбленные сны. Безумной дамы, над звездой восставшей, Пророческое слышим бормотанье; И Божий лик, внезапно засиявший, Несется ввысь, не зная пропитанья. Тягучий сон, чудовищно нагой, Выходит за пределы сонной ночи; Господних роз цветут земные очи На солнечной короне золотой. И ангел преодолевает вал Так медленно, подол подъявши кроткий: Невероятное изящество походки Сияет в странной тесноте зеркал. Небесная рука распахивает шторы, Дверями хлопая, пугает нас во сне. Стекольщик на спине несет похмельный город, Созвездия матрос рисует на спине. Поет нам соловей, конец времен вещая, — Так добродушный Бог нам шлет приветный свист, Но в сердце метит он, пращу свою вращая, И камнем соловья сбивает сверху вниз. Спешите мне помочь, судьбы моей светила, По линиям руки я не могу гадать; Лукаво нас раздел перун господней силы, Но прежнею тропой ступает благодать. Остановим же смех, наносящий увечье, Отберем у разящего радия нож, Станем птиц сторожить, как горящие печи, И постигнем благую Господнюю ложь. Забылся сном петух на аспидной ловушке (Такой уловке только птицы поддаются); А велогонщики, морковные веснушки Упрятавши в цифирь, над петухом смеются. В лунатичной звезде, в огневом перевиве, Океанского гнева печатном курсиве, Под

жестокого ветра ласкающий вой Я погибну, но смерти не сдамся живой. Вставай, матрос, ты география! Ты пенье птиц на звездах многоярусных, Иуда, узнанный по фотографии, И ангел, пойманный в тенётах парусных. И в целом эти громкие разоблаченья Пугают смерть, прижатую к стене. А я хватаю гриву звездных завихрений — Опля! Лечу во праздничном огне, В гуденье поездов, назад бегущих нот, Охотничьих рогов, леса клонящих мощью, А ночь (твердыня и поток) вправляет мощи Моей семьи в хрустальный небосвод. Три мельницы твои, Иисус, стоят без сил, Небесный гнев в ночи склонил центуриона; Уснули до смерти измученные жены И род еврейский, что тебе искусно мстил. Сомненья, все ко мне, чтоб отвратить сомненье Порвите занавес о тернии Христа; Луна взошла тайком, и меловою тенью Как знаком каббалы пометила врата. Но я неграмотный — и в том мое несчастье. О школы Франции, что вы мне преподали? Копилки, барабаны, сласти — Вот жалкий реквизит моей печали. И все начнем с начала сей же час. И все начнем с начала мы, о Боже. Осел и бык теплом хранят алмаз Невиданный. Смотрите. Посмотрите на него же! Смотрите, светит он земле и всей Вселенной В луче таит он многоцветный строй Пронзает Бога радугой мгновенной И этот луч — медвяный шумный рой. Дарители соломенных пеленок Сон окружили, на коленях — справа, слева; Пусть подождут немного, ведь спросонок Не станешь снова как Адам и Ева. Бежавший змей укрылся за подпругой Седлающих угольник тьмы упругой, Когда в Сен-Клу рассветный тихий гость В небесный свод земной вбивает гвоздь. Вот манием руки гребец вздымает своды Ковчег несущей тьмы пирамидальной; Он часто пресные пересекает воды, И тени для него не так печальны Тенета вьет паук меж пальцев острова И правит курс по линиям руки. Мне карты не нужны и маяки В чертах намеченных морского остова. Мне тошно от актеров и актрис, Стоящих по углам картонных зданий. На сонмище раскрашенных созданий В последний раз смотрю из-за кулис. Боже мой, я не сын полуночного мира; Аполлон задремал, позови… я приду, Хоть натянуты нервы помешанной лиры, Так беспомощно ноги воздевшей в бреду.

Спорт

Небо терновое, ласточки к ночи, Безумные гонщики, ласточки, терньи; Газеты об этом напишут, наверно, Тут столько звезд, что тьма короче. По улице, ночью утратившей флот, Дрожащими волнами звезды теснятся. Скажите, где гонщики, где они мчатся? Какой департамент: Шер или Лот? Светила днем, светила ночью — У вас реклама, а у нас все прочее; А поэты наивно мечтают о вашем скандале… В небе ласточки: птицы отчаянно жмут на педали…

Ангел дразнится

Пиши в капкане, ангел, только молча. Жандарм не станет слушать все равно Ты вляпался всей пяткой, снежный мальчик, И в лужу, и в разбитое окно. Растай-ка лучше вместо пререканий; Брось ногу, коль на то пошло: Жандарм и перед ним нога в капкане — Членовредительство, но как смешно!

Воскресным утром

Воскресным утром в суете столицей На гонку ставит рыночный царек Тут гонщики, задравши козырек, Рекой любви стремятся по столице. Уснул садовник над раскрытой розой, А гонщики седлают небосклон, Земли и неба молодые виртуозы, И затихают, будто камертон. Я шлю поклон в стихах, вам, велосипедисты, Сидящие верхом на дымовой трубе С рукою между ног, мешающей ходьбе, Но безгреховно чистой.

Уччелло

Чьи они, всадники птичьи? Ржавые кисти почистил и сник Солью, как шутка, журчащий родник. Оне птицы Птицы они В птичьем обличье Смотри не усни. Птица прянет, дождем орошенная, Маетой маяка ослепленная. Она прорежет шум из молчаливых топей — Он в бой пойдет без крыл, но в оперенье копий.