Пружина для мышеловки
Шрифт:
– Я уверен. У меня есть доказательства.
От того, что сказал на это Аргунов, у меня в глазах потемнело. Я понял, каким был идиотом в последние полчаса.
– Значит, это не я…
– Что – не вы?
– Это не я… – продолжал он бормотать, глядя на меня теперь уже совершенно безумными глазами. – Это не я… Как же так… как же я… столько лет… я чуть не умер…
Внезапно взгляд его стал чуть более осмысленным.
– Скажите… а сейчас…?
– Что – сейчас?
Я был терпелив, как сидящий в засаде снайпер. И не потому, что охотничьим нюхом почуял близкую добычу, а просто потому, что умею быть терпеливым с людьми, которые плохо излагают свои
– Сейчас… дети пропадают?
– Ну, дети всегда пропадают, во все времена. Большинство находится, но некоторые, к сожалению, нет. А что?
– Я не это хотел спросить. Сейчас в Москве есть случаи исчезновения детей, которых потом находят мертвыми? Милиция ищет какого-нибудь маньяка?
И только тут до меня стало доходить.
– Успокойтесь, Лев Александрович, сейчас в Москве никакого маньяка нет. И в последние три года не было. Какие у вас основания волноваться? Что произошло? Расскажите мне. Давайте вместе разберемся.
– Значит, это не я, – снова повторил он.
Его била крупная дрожь, ему было душно, он судорожным движением ослабил узел галстука и расстегнул верхнюю пуговицу сорочки.
– Может, открыть окно? – предложил я.
Он молча кивнул. Я распахнул высокое окно и зябко поежился от ворвавшегося в комнату сырого холодного воздуха.
– Принести вам воды?
– Здесь есть, – он слабо махнул в сторону книжного шкафа.
Я открыл одну из створок, за дверцей оказался маленький холодильник, набитый бутылками с водой и прочими напитками типа колы и спрайта. Отвернув пластмассовую крышечку, я протянул бутылку Аргунову, он схватил ее и начал пить прямо из горлышка. Постепенно багровый цвет его лица приобрел менее интенсивный оттенок, дыхание стало ровнее, и я подумал, что уже можно продолжать.
– Это был розыгрыш, Лев Александрович. Чья-то злая шутка. Может быть, это Лена вам отомстила за то, что вы ее отвергли? А вы поверили. Почему?
– У меня бывали приступы… сомнамбулизма. Снохождения. Я вставал во время сна и шел куда-то, что-то делал, а потом ничего не помнил. Еще в детском саду. Потом в пионерском лагере. Во сне я встал, оделся и пошел в комнату к вожатой, не знаю, зачем пошел. Она проснулась, испугалась, начала кричать и выталкивать меня из комнаты, а я стал с ней драться… Меня тогда чуть не выгнали из лагеря. Я поверил, потому что знал, что у меня бывают приступы лунатизма и что я в это время могу быть агрессивным. Я поверил. Неужели это Лена?
– Не знаю. Но это возможно, правда ведь? Вспомните, это случилось до того, как она предлагала вам себя, или после?
– После, – он потер глаза пальцами. – Конечно, после. Спустя несколько месяцев примерно.
– Ну вот видите. Как это произошло?
– Я нашел у себя поясок от детского платьица.
– И что? Ну, нашли поясок, и что в этом страшного?
– Я тоже сначала подумал, что ничего, и ради смеха рассказал Славе Ситникову, а он…
Значит, все-таки Ситников. Вместе со своей любовницей Шляхтиной. Ну ладно, Елена мстила за то, что ее отвергли, ибо, как известно, нет фурии страшней в аду, чем отвергнутая женщина. Но Ситникову-то это зачем?
Если бы фраза о шевелящихся на голове волосах не была идиомой, я бы поверил, что волосы у меня на голове действительно шевелятся от ужаса. То, что рассказывал Аргунов, далеко выходило за пределы моего понимания и знания людей.
Но зато все складывалось одно к одному.
На обратном пути Шурик Вилков беспрестанно рассуждал вслух, ерзал, подпрыгивал и активно мешал мне вести
– Нет, ну скажи, что я не гений! Только попробуй скажи!
– Ты – гений, – искренне отвечал я. – Потому что ты ночь не спал и придумал версию, которая оказалась правильной.
– То-то же, – удовлетворенно говорил Шурик и снова кидался в обсуждение всего того, что мы узнали в доме Аргуновых.
Я отвез его на службу и поехал в свой околоток. Хоть Валька Семенов и обещал меня прикрыть, но надо же и честь знать. Сегодня по плану у меня помимо прочего намечена проверка семей наркоманов, и это я, пожалуй, вполне успею сделать до конца рабочего дня. Не думайте, что я такой наивный и полагаю, будто своими надзорно-контрольными мерами могу хоть кого-то удержать от приема наркотиков. Конечно, не могу, и даже не пытаюсь, потому что если человек хочет быть счастливым, не прилагая к этому ни физического, ни интеллектуального, ни эмоционального труда, то убедить его, что это неправильно, невозможно. Но ведь почти у каждого наркомана есть семья, то есть близкие люди, которые страдают морально, а зачастую и материально, если болезнь доходит до той стадии, когда наркоман начинает тащить из дома деньги и ценные вещи, чтобы купить дозу. И этих людей, то есть членов семьи, я должен хоть как-то защитить, хоть чем-то им помочь, пусть не делом, а только лишь тем, что подставлю плечо, в которое они могут поплакать. И не думайте, что этого мало.
У Федькиных дверь мне открыла Женя, сорокалетняя ухоженная женщина, сын которой, восемнадцатилетний обормот Леша, уже два года сидел на героине. Женя билась изо всех сил, чтобы заставить его лечиться, а я пытался следить за тем, чтобы их потребителя Лешка не превратился в мелкого пушера, то есть сбытчика. Путь из потребителя в сбытчики короткий, потому что человеку нужна доза, и он готов на все, чтобы заработать. Потребление наркотиков – болезнь, а вот сбыт – это уже преступление, статья.
Выглядела Женя плохо, лицо было опухшим, глаза заплаканными.
– Игорь, он умирает! Три дня назад его увезли на «скорой» с передозировкой, откачали, но выяснилось, что у него гепатит «С». Врачи говорят, что очень запущенный, они боятся, что уже некурабельный.
Некурабельный – значит, неизлечимый. Но я, увы, неплохо знаю нашу медицину, не в том смысле, что разбираюсь в ней, а в том, что представляю, как организована медицинская помощь и как работают некоторые врачи. Верить им нельзя ни в коем случае, потому что иногда бывает, что врачи пугают специально, чтобы раскрутить родственников больного на бабки, особенно если видят, что перед ними люди состоятельные и бабки у них есть. По Жене и ее мужу видно сразу, что они – люди далеко не бедные, и стало быть, с них можно поиметь, если правильно организовать дело.
– Что предлагают? – деловито спросил я. – Американский препарат? Или швейцарский?
– Швейцарский.
– По пятьсот долларов за ампулу?
– По шестьсот пятьдесят. Но успех не гарантируют. Ой, Игорь, я уж на все готова, я все продам, только пусть его вылечат! Пусть он не умирает!
Женя принялась рыдать, уткнувшись мне в плечо. Все правильно, цены растут, два месяца назад в аналогичной ситуации в той же самой частной больнице за тот же самый «швейцарский» препарат просили по пятьсот. На самом деле препарат был немецким, давно и хорошо известным, и стоил, насколько мне известно, по тридцать восемь евро за ампулу. Как говорил незабвенный Райкин, дурят нашего брата, ой, дурят!