Психоделика любви: Начало
Шрифт:
— Нагато, — прохрипел Яхико. Он не понимал, от чего ему хотелось плакать и кричать больше. От того, что видит мертвое тело любимой девушки или что его лучший друг упрямо пытается вернуть к жизни труп?..
Нет.
Душа его наполнилась тягучей ревностью. Несмотря на смерть Конан, он был даже взбешен при виде картины, на которую сам не был способен. Неужели между Нагато и Конан могло что-то быть? То, что он не замечал все эти годы, прямо перед его носом…
— Нагато, прекрати! — взревел Яхико, взмахнув рукой и зажмурив глаза.
Наконец-то оскорбляющий звук из свиста
Сидящий на коленях Нагато, приподняв тело Хаюми, крепко прижимал её к груди, пустым и одновременно бешеным взглядом смотря на приятеля. Он уронил голову на бок, прижавшись к лицу мертвой девушки, и, не брезгуя ошметками из крови и мозга на затылке, приглаживал спутанные синие пряди.
— Яхико, Конан, кажется, наконец-то уснула. Это ведь хорошо?
Теплый карий взгляд задрожал, расширившись в правдивом ужасе, и задрожав всем станом, парень схватился за голову, издав на всю округу истошный вопль.
Яхико наконец-то дождался дождя. На похороны небо не поскупилось слезами, которые он не мог позволить себе — знал, что он не имеет права сломаться. Нагато уже сломался, не переставая плакать даже во сне. Он ни разу не обвинил Яхико в смерти Конан, зато Яхико корил себя каждую минуту. Но есть ли смысл в самобичевании и пустых обвинениях? Мертвых уже не вернуть. А сейчас у него остался друг, которому нужна твердая опора, чтобы пережить общее для них горе.
И Яхико положил руку на плечо дрожащего Узумаки, сотрясающегося в очередном порыве слез над могилой Конан.
— Нагато, давай постараемся как следует, закончим университет, станем лучшими психиатрами и откроем свою клинику, чтобы помогать людям. Чтобы больше никто не причинял боль своим близким, будем стражами их кошмаров, — и как можно увереннее улыбнувшись, ведь улыбка эта была единственным проблеском света, протянул руку Нагато.
Узумаки прекратил плакать: взглянул на протянутую ладонь, поднял холодный, стальной взгляд серо-голубых глаз на друга. И, неуверенно улыбнувшись, яро закивал, закрепив их клятву рукопожатием.
Они создадут место, где станут стражниками чужих кошмаров, чтобы спасти чужие души от боли, ведь самую близкую они уберечь не смогли.
Мертвенно-стальной взгляд серо-голубых глаз не выражал ни единой эмоции на бледном пирсингованном лице Пейна. Выкованное из истинной боли, которую он видел в искаженных лицах не одного десятка пациентов Красной Луны. Выточенное из не одной сотни криков, которые он пропустил сквозь свое сердце, привив тем самым душу от сострадания.
Не пробрал его и этот крик. Истошный вопль, какой может издавать горящий заживо человек. Или же выгнувшееся тело в закрытой барокамере, начиненное проводами от пяток до макушки. Оно билось в судорогах, ломало костяшки пальцев до крови о противоударное стекло. А его глаза, давно изувеченные шестой фазой, были надежно перевязаны пропитанным кровью бинтом.
Стоящий у аппарата Обито опустил рычаг, понизив отметку подаваемого тока на экране
Агонизирующее тело застыло и резко рухнуло, издав хруст, характерный для дробящихся костей.
Стекло поддалось в сторону. Орочимару нехотя медленно подошел к испытуемому и посмотрел на часы, проверяя пульс.
— Мертв.
— Пациент номер 45 Учиха Саске, смерть наступила в ходе 7 фазы, — подвел итог Обито, скупо чиркнув в медкарте строчки, послужившие эпитафией.
— Я могу забрать его тело? — спросил Орочимару, и не понятно, кому именно был обращен этот вопрос.
Обито издал судорожный вздох: согнувшись пополам, схватился за пронзенную невидимыми иглами голову и протяжно зарычал сквозь зубы.
— Опять его клинит на «Тоби»? — Орочимару скривился, и, не выпуская руки Саске, передернул плечами, наблюдая за страданиями коллеги; которые, к слову, его не особо трогали.
— Делай, что хочешь, чертов извращенец. Меня это не касается, — пробасил Пейн. Не обратив внимания на Обито, он направился прочь из башни.
Тяжелая жизнь, тяжелые будни, не менее тяжелая ответственность. Его ждал собственный пациент. Врач Красной Луны уверенной твердой походкой пробирался по пустому коридору клиники, по которой разносилось эхо его шагов.
Вот и кабинет номер 99.
Пейн прошел внутрь, навернулся на стоящую рядом швабру, чертыхнулся, откинув её в сторону и нащупал маленькую, едва заметную ручку, после чего толкнул потайную дверь внутрь. Посреди кабинета, где уже не раз приходилось побывать Учихе Итачи, на операционном столе лежал Дейдара, борющийся с насильственным сном.
— Ну что, Дейдара, ты не послушал меня. А не послушные дети в наказание получают боль. Много, очень много боли.
Последнее, что помнил Тсукури — это воплощение безумия и жестокости в лице Хидана, тупую боль в голове, шум и гам. Теперь же все заполняла непривычная тишина. Тишина, за которой последовал претенциозный надменный голос:
— Твое искусство ничто.
Подрывник подскочил с места и едва не навернулся о собственную кровать в доме, который он ненавидел и из которого сбежал. Он убегал и сейчас; прочь от треклятых стен, прочь, мимо лиц, на которых читалось то, что он ненавидел больше всего в этой жизни. Он искал выходы из кабинетов школы, откуда его выгоняли год за годом. По пескам дворов, по зелени парков. И всюду люди оборачивались, хихикая и шушукаясь, и везде он слышал свое имя в этом непритворном саботаже.
— Это Дейдара.
— Эта бездарность.
— Он правда считает это искусством?
— Бедные его родители.
— Что за урод.
— Он опасен для общества.
— Когда его уже посадят?
— Что он здесь делает?
— Я не хочу, чтобы мои дети росли рядом с этим чудилой.
Безликие лица вытянулись в шеренгу, а их эпицентр — Дейдара Тсукури, беспомощно затыкающий уши, пытающийся заглушить шепот и тихие смешки, которые были громче любого крика. Этот противный скользкий холодок по его спине из чужих слов, которые он слышал из года в год.