Психотерапевтические беседы в эпоху пандемии
Шрифт:
Величко имел внешность человека служивого – молодцеватый, с пышными буденновскими усищами и зычным голосом. Он мог бы быть неплохим армейским старшиной, но время было не военное, да и возрастом вышел – выглядел на пятьдесят с гаком.
Вскоре я узнал, что Петрович (так его звали в больнице) действительно имеет свидетельство об окончании технического училища. К тому же у него были золотые руки – мог быстро найти неисправность в проводке, отремонтировать любую бытовую технику, что со временем обернулось побочным заработком, пополнявшим тощий бюджет. Любопытно, что работа особо спорилась, когда Петрович пребывал в легком подпитии или, наоборот, хандре, вызванной похмельем.
На сибирских просторах пьют больше, чем в европейской части России. Сибиряки объясняют это трескучими морозами, хотя и летом пьют не меньше. Здвинск в этом отношении исключением не был, и Петрович ничем не выделялся среди местной народной массы. Поэтому чувствовал себя в Здвинске увереннее, чем в Москве. Здвинчане, что попроще, потребляли самогон. Продукт был крепче и дешевле государственной водки. В медицинских же кругах преобладал медицинский спирт.
В районе не было патологоанатома, и трупы вскрывали поочередно врачи мужского пола. Прозекторской служило деревянное строение, примыкавшее к задней стене главного больничного корпуса. Зимой температура в анатомичке опускалась до нуля, врачи работали в стеганых телогрейках, поверх которых накидывали клеенчатые фартуки. Резиновыми перчатками не пользовались, ибо на холоде они теряли эластичность. Работали в перчатках для земляных работ, и сквозь матерчатую ткань просачивалась трупная кровь. Для обработки рук и инструментов администрация выписывала на нос двести пятьдесят граммов спирта. Но врачи, справедливо считавшие условия работы в анатомичке экстремальными, в порядке компенсации использовали спирт не по назначению. Непостижимым образом обнаруживался медицинский спирт и у Петровича. Впрочем, не брезговал наш герой и самогоном, который покупал у тети Нюры, известной на весь Здвинск своим нелегальным промыслом.
Была у Петровича забава. Пригрел он выпавшего из гнезда вороненка с поврежденным глазом. И стала птица жить вместе с хозяином в тепле и сытости. Но тоскливо было Петровичу коротать одному за бутылкой долгие сибирские вечера. Приучил он птицу брать с руки хлеб, смоченный в водке. И, захмелев, рассказывал о жизни своей горемычной и непутевой. А ворон подмигивал хозяину здоровым глазом, словно разделяя его боль и сомнения. Встречая Петровича у порога, летел к столу и требовательно долбил клювом по краю граненого стакана.
С наступлением холодов улочки Здвинска рано пустели. Из-за прохудившейся крыши и вконец отказавшей системы отопления Дом культуры закрыли на ремонт. Поскольку других мест для культурного досуга не было, люди коротали вечера за настольными играми или ходили в гости. Сложилось так, что холостые сотрудники больницы сдружились с педагогами местной школы и молоденькими библиотекаршами. В выходные дни компания собиралась у Тимофеевны, одинокой вдовы, заведовавшей складом запчастей для сельхозтехники. У хозяюшки всегда была припасена четверть бутыли отменного самогона, а в сенях на противнях мерзла сотня толстеньких пельменей. Иногда мы лепили пельмени сами, в одну вместо мясного фарша закладывали монету на счастье; кому монета доставалась, пили за его здоровье. Случалось, что пельмени съедали, а монету не обнаруживали. Застолье перемежалось танцами под магнитофон, который приносил горбатый и седой как лунь учитель математики. Когда у Тимофеевны начинали румяниться щеки, она брала гитару и пела фривольные частушки. Расходились за полночь. Кто-то из мужчин по причине перепоя оставался ночевать у гостеприимной Тимофеевны. Чаще таковым оказывался Петрович…
Как-то выпало мне суточное дежурство в паре с Петровичем. Завершив вечерний обход в больнице, я расположился в комнате дежурного врача. Около десяти поступил звонок из совхоза «Октябрьский» – вытащили мужика из петли. То ли удавили человека, то ли сам свел счеты с жизнью. Предстояло констатировать смерть и доставить труп в больницу для анатомической экспертизы. Я разбудил Петровича. Тот, недовольно ворча, пошел разогревать машину. Вскоре прибыл старший лейтенант милиции следователь Говорков, статный русоволосый красавец, и мы поехали.
На дворе поздняя осень. К вечеру глинистую жижу прихватил мороз, превратив дорогу в частокол из колдобин. На этих ухабах машину так подбрасывало, что мы то и дело стукались головами о потолок кабины. До совхоза было рукой подать, всего-то километров тридцать, но ехали долго. Дорога едва угадывалась в свете фонарей, тоскливо мерцающих на редких придорожных столбах. Петрович, чертыхаясь, круто вращал баранку, выбирая путь поровней…
В «Октябрьский» прибыли к полуночи. Жмущиеся друг к другу низкие избы спали. Покореженные таблички с названиями улиц разглядеть в темноте было невозможно. Мы направились в сторону одиноко светящегося окна на окраине поселка. Дверь отворил здоровенный мужик. Увидев перед собой милиционера, отпрянул, но, узнав в чем дело, заулыбался:
– Так это Федор, счетовод наш, сердешный, преставился.
Через приоткрытую дверь доносились звуки баяна и громкие голоса.
– Григорий я, – назвался хозяин. – А вы заходьте, праздник у нас сегодня – сынок из армии вернулся.
Я сказал, что мы при исполнении, нам бы только узнать, где дом Федора.
– Так чем вы теперь ему поможете? – удивился Григорий. – Подождет он. А вы лучше заходьте да примите стопку за здоровье Андрейки нашего. Апосля покажу вам Федоров дом…
– Григорий! – окликнул хозяина женский голос. – Чё это ты там? – И в сени выплыла дородная женщина лет пятидесяти. Увидев выглядывавший из-под полы моего пальто белый халат, всплеснула руками: – Ой, никак доктор к нам пожаловал! А здеся больных нету, – явно кокетничая, пропела она. – Глянь, и товарищ Говорков здеся. Гости дорогие! Как раз к пельменям поспели.
Петрович, переминаясь с ноги на ногу, с мольбой смотрел на меня. Говорков, заложив руки за спину, смущенно уставился на свой ботинок. Почувствовал: стану отнекиваться – вызову недовольство.
– Разве что на минутку, – вздохнул я и шагнул в тепло.
В натопленной горнице за длинным столом сидели человек двадцать. Стол был по-сибирски обильный: вареная рыба, картошка в мундире, квашеная капуста, сало, ломти свежеиспеченного хлеба, ну и выпивка. Гости загалдели, задвигались, освобождая для нас места. Во главе стола восседал виновник торжества, Андрейка, широкоплечий парень в расстегнутом солдатском кителе, мутным взглядом встретивший новых гостей. К нему, глупо улыбаясь, прижималась пышная круглолицая девица с русой косой.
На стол подали блюда с горячими, обильно политыми сметаной пельменями. Говорков мало ел, много пил и на глазах мрачнел. Под гладко выбритой кожей, обтягивающей скулы, перекатывались желваки. А наш водитель затеял оживленный разговор с сидящей рядом дамой, не забывая при этом подливать себе и закусывать. Иногда Петрович наклонялся к женщине, да так близко, что нос утопал в ее выжженных перекисью волосах, и что-то вкрадчиво шептал на ухо. Та, запрокинув голову, сверкая металлическим ртом, хохотала.
Петровича я оставил нас дожидаться, приказав больше не пить. К дому Федора нас подвез Григорий. В сарае на соломе лежало тело, здесь его и сняли с петли сбежавшиеся домочадцы. В свете переносной лампы мы увидели посиневшее, распухшее лицо. В руках, сложенных на груди, горела свеча. Я констатировал отсутствие пульса и дыхания. Говорков торопливо опрашивал родственников, заносил показания в записную книжку. По завершении формальностей труп завернули в старое стеганое одеяло и на носилках погрузили в салон газика.