Птицеферма
Шрифт:
Все приходит в движение. Гомон голосов, споры — и улыбающаяся морда Момота, полностью уверенного в своей правоте и безнаказанности. Я думала, мы увидим избиение, но только что на наших глазах произошло убийство!
Филин твердит, что мы здесь как семья. Так поступают в семьях?!
Меня трясет, в горле клокочет ярость.
А Филин уже отворачивается от мертвого тела, отходит в сторону. Ибис и Ворон направляются к «рингу», чтобы «прибрать». Никто не возмущен, никто, кроме меня, не возразил и полусловом. Как так?!
Плохо
Не знаю, кому в горло я собираюсь вцепиться первому, Момоту или Филину, но меня лишают возможности сделать как то, так и другое.
— Пусти, — резко дергаюсь, чтобы вырваться из кольца обхвативших меня рук.
— Голову вруби, — получаю в ответ довольно грубо.
Я бы могла вырваться, точно знаю, что могла бы. Даже примерно представляю порядок действий: Пересмешник все ещё босиком, а я в грубых ботинках, можно садануть его по ноге, а когда ослабит хватку, локтем под дых, а потом…
Обмякаю в его руках, даже толком не сделав попытки сопротивления.
Шмыгаю носом. Мне хочется реветь, особенно сейчас, когда меня обнимают сзади, даря иллюзию защищенности.
Накрываю лицо ладонями, делаю несколько глубоких вдохов, пытаясь взять себя в руки.
— Отпускаю? — спрашивает Пересмешник.
Хочется отрицательно замотать головой и вцепиться в него.
— Угу, — киваю в ответ.
Сдерживающие меня руки разжимаются. Тут же поворачиваюсь.
У Пересмешника очень серьезное выражение лица, губы сжаты в прямую линию. Смотрит на меня тревожно, опасается, что я все же выкину какую-нибудь глупость. Но я уже немного пришла в себя и этого достаточно, чтобы четко осознавать: кинусь на Филина — и меня тут же оттащат от него, а затем вздернут на первом же суку как предательницу. Все гораздо хуже — по взгляду Пересмешника понимаю, что глупости намерен делать он.
Мы знакомы-то неделю. Я, вообще, одиночка. За эти два года я не сблизилась здесь ни с кем. Люди вокруг меня умирали, но я больше думала о глобальной несправедливости, чем о конкретных личностях. А сейчас мне до ужаса страшно за одного единственного человека. Того, кого я знаю-то неделю…
Должно быть, я все ещё в шоке, потому что, не раздумывая и позабыв о множестве свидетелей вокруг, обхватываю лицо стоящего рядом со мной мужчины ладонями. Его брови удивленно поднимаются, но он не пытается убрать с себя мои руки или отстраниться.
Мне хочется попросить его сдаться, когда их с Момотом поставят друг напротив друга. Теперь я отчетливо осознаю, что действительно не «если», а «когда». Я видела, как дерутся остальные. Пересмешник легко дойдет до финала, и все будет в порядке, если он сдастся.
По всем правилам ему нет смысла бросать вызов Момоту, он изначально и не собирался, сам же говорил, что одно из девяти «призовых» мест его устроит. Но Пересмешник решил драться с ним из-за меня, а теперь и из-за
Хочется попросить, умолять, упрашивать, потому что мне страшно за него. Но Пересмешник ясно высказал свою позицию еще вчера: ему не нужна жалость и сочувствие — Пересмешнику требуется поддержка, нужен болельщик, а не плакальщик.
— Я буду за тебя болеть, — шепчу, задыхаясь, но так твердо, как только могу.
Он все же снимает с себя мои руки. Медленно опускает вниз, но из своих ладоней не выпускает; улыбается.
— Тогда мы его сделаем.
«Мы»… Будто бы у меня будет хоть какой-то шанс помочь.
Так и стоим, держась за руки, посреди двора. Кажется, окончательно прихожу в себя, потому что мне становится неловко; кровь приливает к щекам.
— Гагара! Иди-ка сюда, подсоби! — доносится до меня скрипучий голос Совы.
Как же вовремя.
— Только попробуй умереть, — бросаю Пересмешнику сквозь зубы, чтобы не разреветься, и резко высвобождаю руки; отворачиваюсь, ищу взглядом Сову.
— Не собираюсь, — отвечает Пересмешник мне в спину.
Не оборачиваюсь.
А то точно разноюсь, как дура.
ГЛАВА 17
Перерыв между первым и вторым туром состязаний затягивается.
Майна и Чайка отпаивают Олушу водой. Мужчины уносят тело Кулика со двора, а затем присыпают кровь на месте его гибели землей.
Какие-то полчаса — и следов того, что недавно здесь произошло убийство, не останется. Как исчез из бытия и сам Кулик. Пройдет пара дней, и никто вообще не вспомнит о его существовании. Чиж был гораздо популярнее среди жителей Птицефермы, но и его забыли слишком быстро. Что уж говорить о Кулике?
Бессмысленная и глупая смерть, за которую никто не понесет ответа. Разве что Олуша вспомнит. А может, и нет — я больше не рискую предполагать, что творится в чужих головах. Ее горе выглядело искренним, но ведь и Кайра выла, как раненый зверь, над телом Чижа.
Сижу на крыльце, обняв себя руками, и бездумно слежу за тем, как сперва Ибис и Ворон прикатывают целую тачку свеженакопанной земли и высыпают ее на «ринг», а потом за тем, как Зяблик разравнивает землю лопатой. У всех троих деловые выражения на лицах, спокойные, будто засыпать кровавую лужу — рядовое событие. Подумаешь, смерть.
В какой-то мере так оно и есть… У нас третий труп за две недели — Птицеферма несет потери.
Пересмешник куда-то ушел с остальными. Даже не знаю, в какой момент потеряла его из вида. И понятия не имею, когда начала выискивать его взглядом. Слишком много впечатлений за последние дни, слишком много чувств, из прошлого и настоящего, — я в совершенном раздрае.
— Что, загораешь? — раздается надо мной насмешливо-презрительный голос.
Даже не поднимаю голову — перебьется. В поле зрения только длинные стройные ноги, прикрытые тканью платья лишь в самом верху.