Птицеферма
Шрифт:
Осознание того, что тайный люк находится совсем близко, там, ниже по течению, нервирует лишь первые несколько минут. Потом забываюсь и расслабляюсь. В конце концов, вряд ли незнакомцы обшаривают окрестности до самого утра, рискуя снова столкнуться с кем-нибудь из местных. Ну а мне есть над чем подумать, кроме странных людей в черном.
Прошлый сон-воспоминание был еще более ярким, чем предыдущие. Голоса, интонации, оттенки эмоций — все это я слышала так четко, как наяву. А еще увиденное только сильнее подтверждает мои подозрения о том, что Пересмешник
Но, боже мой, с чего в моей голове вообще появились эти безумные подозрения? По сути, это всего лишь предположения, основанные… ни на чем. Я ни разу не видела лица Ника, не слышала его голоса.
Что заставило меня думать, что Пересмешник — это Валентайн? Тип фигуры? Но если быть объективной, то тот же Зяблик такого же роста и телосложения. И Дергач…
Выбираюсь на берег. Стираю платье, выжимаю так крепко, как только могу, и надеваю на себя мокрым — пусть, высохнет и так.
Волосы тоже выжимаю, перекидываю через одно плечо и с ботинками в руке, босиком, бреду обратно к бараку.
…Нет ни шрама, ни какой-либо татуировки или родимого пятна, которые стали бы неопровержимыми доказательствами. То, что Пересмешник сразу обратил на меня внимание и принялся спасать? Так он говорит о симпатии. И так тоже бывает. И, к чему кривить душой, она действительно взаимная.
Будь Пересмешник Валентайном, он бы обязательно попробовал со мной поговорить. Разве не так? Хотя бы прощупать почву, намеками выяснить, помню ли я хоть что-то. Однако на тему прошлого не было сказано ни полслова. Единственное, к чему можно было бы придраться, — реакция Пересмешника, когда я назвала его Ником. С другой стороны, а кто бы не растерялся, если бы к нему обратились чужим, незнакомым именем?
Но если зайти ещё и с третьей стороны, то кто я для своих бывших коллег? Агент под прикрытием, проваливший задание и сгинувший два года тому назад. Заслуживаю ли я доверия в их глазах? Определенно нет. Что если Пересмешник — все-таки Николас Валентайн, но не признается потому, что не доверяет мне?
В одной моей руке — ботинки, второй, свободной, тру лоб. Как и всегда, когда начинаю пытаться заглянуть в прошлое, начинает болеть голова.
Так что это? Больная фантазия и попытка подсознания выдать желаемое за действительное? Или все же неслучайные подозрения?
Не зря же память так услужливо показала мне подслушанный разговор про Ника и соревнования? Или все произошло с точностью да наоборот: вчерашние соревнования просто вызвали из воспоминаний что-то на похожую тему, и то, что происходило в Полицейской Академии много лет назад, не имеет к Пересмешнику, новому жителю Птицефермы, никакого отношения?
Только голова болит сильнее, будто кто-то сдавливает тисками виски.
Назад возвращаюсь через главный вход. Еще слишком рано, барак спит, и мне удается добраться до комнаты незамеченной.
Медленно открываю и закрываю дверь, стараясь, чтобы она не издала скрипа, и вхожу. Пересмешник тоже до сих пор спит. Лежит на боку, подложив одну руку под голову, лицом к краю кровати, дышит ровно.
Сажусь
Что бы за мазь вчера ни дала мне Сова, та сделала свое дело превосходно — отек с лица Пересмешника почти полностью спал. Осталась ссадина на щеке, кривой шов моей ручной работы на брови и опухшая разбитая нижняя губа. Но в сравнении с тем, что было вчера, это просто волшебство. Жаль, что со сломанными ребрами не выйдет так просто.
Навряд ли сюда поставляют лучшие медикаменты из существующих. Вероятно, нечто дешевое или устаревшее. Но если и они действуют ТАК, то, бог ты мой, на что способна современная медицина…
— Все так плохо? — спрашивает Пересмешник, не открывая глаз и не меняя позы.
Вздрагиваю, подлетаю с постели.
— Ты не спишь! — бросаю обвинительно.
Усмехается и, наконец, открывает глаза.
— Ты так пристально меня рассматривала, грех было тебе мешать.
— Грех было меня так пугать, — бормочу; возвращаюсь обратно, сажусь на прежнее место. — На вид все, наоборот, неплохо, — отвечаю на ранее заданный вопрос. — Температуры нет? — протягиваю руку и касаюсь его лба. Пересмешник при этом щурится, как довольный кот. — Нормальная, — выношу вердикт и торопливо убираю руку. Ежусь. — Прекрати на меня так смотреть.
— Мне ходить с закрытыми глазами?
— Лежать.
— Звучит как команда собаке.
Если опираться на то, что он болтает от боли, ему все еще паршиво. Мой праведный гнев сходит на нет; хмурюсь.
— Как ты себя чувствуешь?
— Жить буду, — отвечает. Приподнимается на одном локте и замирает, прислушивается к ощущениям.
— Перед глазами не плывет? — спрашиваю участливо.
Морщится, часто моргает.
— Плывет немного, и мутит. Нормально.
Поверила бы, если бы не видела собственными глазами, как Момот швырял его по «рингу», как тряпичную куклу.
— У нас еще остались болеутоляющие, — напоминаю. — Дать? Или сначала лучше поесть?
Ничего не смыслю в медицине, но мне отчего-то кажется, что принимать химические средства на голодный желудок не лучшая идея.
Пересмешник привычным движением приподнимает бровь, затем морщится — бровь та самая, шитая.
— Думаешь, мне стоит появиться на завтраке?
Вот уж чего не стоит делать, так этого. Если Филин увидит, насколько лучше Пересмешник сегодня выглядит, то тут же догадается о том, что Сова его ослушалась. Нельзя ее подставлять.
Мотаю головой.
— И думать не смей. Скажу Главе, что тебе паршиво, и принесу еду сюда.
Пересмешник плюхается обратно на подушку (когда он успел ее у меня отнять?) и мечтательно щурится.
— Кофе в постель… Звучит божественно.
— Здесь нет кофе.
— Я в курсе.
Мне становится неловко, и снова возвращаются мысли о Нике. Мне действительно настолько легко разговаривать с Пересмешником, будто мы знакомы тысячу лет. Даже когда следовало бы промолчать, я все равно болтаю с ним, словно… Словно мы не здесь, на Птицеферме, на Пандоре — в исковерканном, неправильном мире.