Птицы летают без компаса. В небе дорог много(Повести)
Шрифт:
Глаза Елены Александровны мне стали сниться.
Потанин каждое утро медленно ходил возле строя и придирчиво осматривал форму одежды, будто он сам ее кроил, шил и подгонял на каждого курсанта. Потом громко кричал «Смирно» и, сверкнув медалью за спасение утопающих, которая висела у него на груди, поворачивался налево и вел строй в учебный корпус.
Кстати, о медали за спасение утопающих. Мы сомневались, что сержант мог кого-то вытащить из воды. И наши сомнения подтвердились еще таким обстоятельством. Когда в училище открыли летний бассейн, оказалось, что наш старшина и плавать-то не умеет, глубокого места боится. «Плавать-то нас учит утюг, — смеялись
Когда мы выходили из казармы, Потанин тут же командовал:
— Запевай!
Был у нас один артист с хорошим голосом. Он с радостью подхватывал его приказание. В небо летела песня. Рядом вышагивал Потанин (я еще не видел такой походки). Казалось, что шел он возле строя лишь для того, чтобы от. остальных отличаться. Подпевал он, правда, добросовестно;
Но Москвой я привык гордиться, И везде повторял я слова; Дорогая моя столица! Золотая моя Москва!Хотя пел часто не в лад, стремительно забегая вперед, но зато громко. Тогда мне думалось, что Потанин, кроме этого куплета, и слов не знает. Да и знать ему незачем: он любую мелодию загубить может.
Когда заканчивалась песня, сержант покровительственно восклицал:
— А ну, подтянись, славяне! Выше голову! Армия всех вас, горбатых, исправит!
Стихи мне так и не удалось прочитать Елене Александровне. Я всегда был в готовности, но и сержант был начеку. Однажды на уроке английского языка Елена Александровна попросила принести с кафедры схемы. Я тут же ринулся выполнять ее приказание. Но Потанин остановил.
— Вы что, товарищ Стрельников, дежурный? — почти вежливо спросил он.
— Нет.
— Тогда и сидите.
Я сел и уткнулся глазами в стол. «Вот мужик, не дает пошевельнуться…» Я готов для Елены Александровны сделать все. Если бы ей потребовалась моя кровь, отдал бы всю без остатка, вместе с мясом. А он не позволил мне принести для нее какие-то паршивые схемы.
И все-таки я обошел Потанина. Раздобыл фотокарточку Елены Александровны. Содрал со старого стенда «Наши отличники», который случайно обнаружил под лестницей у входа в учебный корпус. Повезло! Карточку я промыл под соском умывальника, разгладил и положил в учебник по аэродинамике, с которым я никогда не расставался. И как-то с этим снимком подошел к Елене Александровне.
— Где вы взяли? — удивилась она.
— Военная тайна, — ответил я. — Напишите, пожалуйста, на ней что-нибудь такое, товарищ преподаватель.
Она наклонила свое тонкое лицо к самому моему уху и плавно повела шариковой ручкой. Мягкие локоны ее волос коснулись моей щеки и заслонили глаза. И в этот момент для меня исчезла «товарищ преподаватель». Все исчезло, пропало. Я ослеп. Впервые я был с ней так близко, впервые слышал ее дыхание, чувствовал запах волос. Боже мой, и про стихи позабыл.
— Пожалуйста! — сказала она тихо, но отрезвляюще.
— Спасибо! А где вы будете в воскресенье? — совсем осмелел я.
— В драматическом театре. А что?
— Так, ничего! Спасибо!
«Всего вам доброго, Стрельников. — Е. Романова», — прочитал я на обратной стороне фотокарточки.
Уж коли доброго, то…
С веселой и бойкой силой расплескалось по тайге малиновое солнце. Лучи его яркими кружочками пробивались между деревьев, дробились и множились, играя на стеклах машины. Мы подъезжали к гарнизону. Лес стал редеть, разбегаться врассыпную. Слева у дороги росли редкие тополя, кипевшие густою листвой. В промежутках просматривалось широкое летное поле, усеянное красными цветами, словно веснушками. На обочине, у взлетной полосы, шумел, маялся работяга трактор — аэродромщики приводили свое хозяйство в порядок. На другом конце поля стояла плечистая, со стеклянной блестящей головой вышка КДП — командно-диспетчерского пункта. За перелеском на взгорке беспокойно распахивали небесную синеву антенны локаторов. Крутились они без передыху, как наша Земля-матушка. Все такое родное и близкое! Ведь тут и была суть всей моей жизни, в этой мощной, необъятной шири. Вот он мой дом без стен и потолка! Небо, по-видимому, тем и заманчиво, что в нем нет ни конца ни края!
Да, я уже успел порядком соскучиться по тому ровному и устойчивому ритму, который в моей душе и мыслях определялся словами «военный аэродром».
У ворот машина остановилась. Солдат с медным от солнца лицом поправил на голове фуражку с голубым околышем и, сощурившись, посмотрел в кабину. Потом, четко козырнув, поднял полосатую жердь.
Мы въехали в городок. По сторонам навстречу побежали белые домики. Городок как городок: тихий, спокойный. До поры до времени только. Все они такие тихие и спокойные, пока спят. «Газик» остановился возле щедро напудренного известкой здания.
— Гостиница, товарищ майор!
Я решил переждать здесь до начала рабочего дня. А куда пойдешь? На квартиру к Потанину? Неудобно, Вдруг не признает. А если и признает? Не в гости ведь приехал. Лучше, конечно, начать с установленной формы.
Меня разместили на третьем этаже, в большой комнате с двумя широкими кроватями, разделенными массивным дубовым шифоньером и круглым столом, покрытым красной бархатной скатертью, на его середине возвышался графин с надетым на горлышко граненым стаканом. В два обширных окна щедро вливался солнечный свет и, гуляя по комнате, отражался в зеркале, стоящем на тумбочке, в никелированных трубочках кроватей. Надо было, как говорят техники, навести марафет: умыться, побриться, погладиться. Все-таки в часть прибыл инспектор! Но это, так сказать, сторона формальная, а у меня была и другая…
Открыл портфель. Сверху лежал большой целлофановый пакет. Это Аля положила-таки свои бутербродики. Вообще-то к месту пришлись — проголодался, под ложечкой засосало. Может, к ощущению голода еще и примешивалось какое-то сомнительное и неопределенное чувство от предстоящей встречи? Я водил по лицу жужжащей электрической бритвой, глядел на свое отражение в зеркале и жевал хлеб с колбасой. Какими вкусными были бутерброды! «Предусмотрительная у меня жена. Умница!» — подумал я, и рука моя остановилась. В душе что-то повернулось, поворочалось, вроде бы пытаясь снова прилечь, только поудобнее. Я вспомнил Потанина, но тут же отогнал назойливые мысли.
Побрился, умылся, отгладил воротничок у рубашки. Из репродуктора, висящего на стене, послышался бой Кремлевских курантов. Эхо гулко и торжественно прогремело в пустой комнате. Открыл окно. Свежий таежный дух защекотал ноздри.
Я надел фуражку и вышел на улицу. По привычке глянул вверх: небо было чистое, с легкими текучими облаками, солнце уже работало вовсю. У здания штаба с кумачовым лозунгом толпились люди: летчики, техники. Над ними кудрявились сизые дымки: перекур перед построением. Постучав в дверь с табличкой «Командир части», я вспотевшей ладонью обхватил никелированную скобу.