Птицы летают без компаса. В небе дорог много(Повести)
Шрифт:
Обо всем забываю: и про чертову колесницу, и про рыбный институт. Развороты выполняю точно: хоть транспортиром меряй. Аэродром как на ладони. Зеленое поле, слева торчит вышка СКП. Планирую. Впереди на горизонте ярко сияет солнце, и сопки в его лучах пылают алыми знаменами.
Подвожу самолет к земле, прижимаю к летному полю. Выравниваю. Аэродром выпрямляется. И струится, струится, течет весь узеньким ручейком. Плавно тяну на себя ручку и чувствую, как весь сжимаюсь и в нитку вытягиваюсь. Только бы раньше времени не тюкнуться колесами, не «скозлить»… Нет, нормально, ужо зеленая травка зашепталась с резиновыми колесами. Порядок!
Небо переплыл! С соломинкой переплыл! Вот радость-то, вот победа! Так, наверное, радовались солдаты, когда форсировали Днепр.
Выключил мотор. А из кабины вылезать не хочется. Привык к ней, акклиматизировался. Посидел малость, чтобы дух перевести, расстегнул ремни, поднялся и прыгнул на земную твердь. Слегка пошатывает, а вокруг все плывет в каком-то радужном тумане. «Вот и я прилетел! О-го-го-го-го-о-о!..»
У домика с лучистым флагом собрался народ, как на митинг. Только в медные трубы не дуют. Вижу черную массу и поблескивающие глаза летных братьев. Иду к ним и чувствую тяжесть во всем теле, трясутся поджилки, а внутри все горит жарким огнем. Полет выжал из меня все соки, выдавил всю сырость. Сырым я был материалом. По задубелым ногам моторно стреляют кузнечики, в зеленой траве празднично машут лимонными крыльями бабочки. Чем ближе подхожу, тем меньше в теле равновесия. Все улыбаются, тискают руки, тянут за плечи, а я не сопротивляюсь — сил нет сопротивляться. Я понимаю, что рядом — настоящие, верные друзья, что им можно довериться и они могут положиться на меня, я не подведу, потому что всех очень и очень люблю. Мне хочется сказать, что у меня, ребята, дела идут хорошо, а сейчас пойдут еще лучше. Только инструктор смотрит на меня своими широко расставленными глазами с удивлением, будто на пришельца с того света.
— Помог мой шлемофон-то! — говорит Потанин. — Скидай, хорошенького помаленьку.
Снимаю шлемофон, протягиваю ему, а он мне сует в бок новенькую коробку папирос в жесткой упаковке.
— Держи «Казбек» и угощай всех, по традиции так положено. Потом отдашь.
Мне вроде бы и брать неловко, совестно, но традиция…
Протягиваю раскрытую пачку папирос товарищам, а сказать ничего не могу. Губы спеклись, тугой горячий комок подступил к горлу. Я всем телом напрягся, наверное, все видели, как я напрягся. Я сильно опасался, что меня подведет голос.
«Мальчишка, сопляк, молокосос…»
Сейчас этот случай вспомнил, пережил заново, даже не пережил, а прожил, побыл тем, собой.
Вечером, после предварительной подготовки к полетам, весь личный состав вышел на стадион. Состоялся футбольный матч между двумя эскадрильями. Здесь было так заведено: в нападении — летчики, в защите — техники, а вратарем обязательно командир эскадрильи. Играли живо, весело, с задором, бегали до седьмого пота. У кромки поля на белом ящичке с красным крестом рядом с носилками сидел дежурный врач. Хотя за всю игру ему на поле выбегать не приходилось. Такой матч, конечно, по телевизору не увидишь. Тут никто не ждал пасовки — за мячом бегали все, гурьбой. От земли мяч отрывался редко, все время путался у игроков под ногами. Порой было трудно разобраться: кто в какие ворота его гонит? Но футболисты разбирались отлично. Лица у всех были твердые, решительные, непреклонные. Хотя от детей они отличались лишь ростом. Голы в ворота забивали часто. Но игроки при этом не прыгали от радости, не обнимали, не целовали «именинника». Все бежали к центру, и каждый футболист был полон чувством собственного достоинства — он тоже не зря парился. Если возникала какая-либо заминка, то судья в белой нейлоновой рубашке и голубых спортивных брюках с белыми лампасами тут же усмирял ретивых игроков, наводил порядок. Главным судьей был полковник Потанин. Видно, поэтому и скучал на краю поля без дела дежурный врач. Потанин носился от ворот до ворот с приклеенным к губам жестяным свистком, устанавливая справедливость, удерживая участников от нарушения спортивных правил. Чувствовалось, с каким трудом выдерживали игроки эти правила, потому что каждый был полон решимости во что бы то ни стало победить.
А ведь хорошо, когда авиационный командир молод. Руководить таким лихим коллективом и не быть вместе с людьми — значит оставаться всего лишь символом, свидетельством почета. Летчик должен быть молодым, отважным, непоколебимым в минуты опасности, командир — дальновидным, опытным. Но авиационный командир — еще и летчик, ему присущи все его достоинства, кроме… молодости…
Потанин глянул на секундомер, вознес над головой руки, опустил их, скрестил на груди и дал протяжный свисток. Матч закончен! Игроки на мгновение замерли, а потом стали лениво снимать мокрые майки и медленно расходиться по стадиону. Виктор Иванович подошел ко мне разгоряченный и сердитый.
— А этот Яшин только знаменитую фамилию носит, а в воротах стоять не умеет, — возмущался он. — Дыра дырой.
— Какой Яшин? — не понял я.
— Да вон наш комэск, что десять голов пропустил. По боевой подготовке эскадрилья передовая, а по футболу в лиге отстающих. Копошится в сетке.
Выходит, это и есть тот самый Яшин, в эскадрилье которого служит лейтенант Прохоров. С ним-то волей-неволей придется встретиться. И сразу вспомнилось, как Яшин бросался на мяч, когда тот уже проскакивал в ворота. Потом он неторопливо вынимал из сетки присмиревший мяч и при этом как-то угловато и нескладно смеялся: «Гы-гы-гы». Движения у него медлительны, экономны, даже мешковаты.
— Да вон он, Яшин, со своим адъютантом стоит, — кивнул в сторону Виктор Иванович.
Возле зеленой дощатой трибуны стоял небольшого роста, коренастый майор — доблестный вратарь. А рядом с ним — капитан, почти такой же, как и его командир, крепыш. Он старательно обмахивал комэска махровым полотенцем, будто боксера, который только что бился на ринге.
Потанин расправил упругую грудь, изогнул спину, положил ладони на траву. Тело его взметнулось легким полукружьем и враз распрямилось. Постояв на руках, он резко опустил ноги. Лицо залилось горячей кровью. Подошел к скамейке, взял золотые наручные часы. Это, видать, и есть тот самый подарок командующего. Широко расставив локти, он пристегнул ремешок. На каждое его движение чутко откликались мышцы на груди и руках.
«Здоровенный… Небо-то — одной левой берет…»
— Бежит время, Сергей, — с досадой заметил Виктор Иванович. — Вот какие баталии мы тут разворачиваем. И комбинации у нас ненаигранные. Боже упаси. Творческие комбинации.
— Не боишься, Виктор, что судью на мыло?.. — в шутку спросил я.
— Э, — усмехнулся он. — Ничего! Пусть попробуют… А бегать-то, Сергей, надо. Ох, как надо. От пилотов отставать нельзя. Медвежьей шерстью обрастешь, — уже задумчиво произнес он. — Тут на стадионе откровенный разговор с юностью происходит. Тянусь. Вон даже в библиотеку регулярно бегаю и стихи читаю. Тоже, чтобы от молодежи не отстать. Знаешь, однобокий летчик с креном летает. — Он поскреб пальцами серебристый висок, вроде что-то припоминая. — Слушай, а с английским языком у тебя как? Ты в училище этот предмет, будь он неладен, крепко волок. А сейчас? — спросил он.
— По-анкетному: читаю и пишу со словарем.
— Тебе такое непростительно, — серьезно упрекнул Потанин. — А я осилил английский. Ты еще и стихи пописывал, увлекался. Помню, помню.
— Баловался, — признался я.
— А сейчас?
— Так, иногда… Для души…
— Летчику надо уметь и стихи писать. Обязательно надо. Завидую я тебе. Только стихи получаются понятные или как?
— Вроде бы понятные.
— Я это к чему спрашиваю? Читаешь иные современные вирши и ни черта не поймешь. Наплетено-наплетено. Ну ни уму ни сердцу. Зачем такие стихи? Помнишь, у Александра Сергеевича Пушкина:
Буря мглою небо кроет, Вихри снежные крутя, То, как зверь, она завоет, То заплачет, как дитя.Вот картина! Свежая! Прямо перед глазами стоит. Погодка не в порядке. Дальневосточная пурга. Можно сказать, полетов не будет! — засмеялся он и, положив мне руку на плечо, добавил: — Ладно, пошли, а то мы одни здесь остались.
Мы медленно пошагали к воротам стадиона. Шли молча, но видно было по лицу Виктора Ивановича, что мысли о литературе его еще не покинули.