Птицы летают без компаса. В небе дорог много(Повести)
Шрифт:
— А другие стихи читаешь, — нарушил он молчание, — ну бред какой-то! Не понимаю, куда же эти самые критики смотрят? Смешно: выпустят книгу, а потом начинают бить ее и в хвост и в гриву. Раньше-то что думали? Вот я слетаю на спарке с пилотом, если не увижу у него должной техники пилотирования — самостоятельно не выпущу. Хоть тут убей!
— Нельзя же, Виктор Иванович, так упрощенно подходить к литературе, — возразил я. — Ты на стихи смотришь со своей колокольни, а точнее — с командно-диспетчерского пункта. Поэты нам нужны всякие и разные. Читатель разберется, найдет истину.
— Почему же он должен искать ее? Писатели обязаны подавать читателю истину на тарелочке с голубой каемочкой, а не стараться его запутать. Писателей называют инженерами человеческих душ. Инженерами, понял? А если бы мой инженер так паршиво готовил мне технику к полету, я бы его в три шеи выгнал. А он у меня по сравнению с такими писаками — классик! Да, да, — подтвердил он. — Первого класса! Это, правда, формально, на деле он еще выше.
— Опять ты поэзию о гайками сравниваешь? Поэзия открывает нам такие ощущения, которые мы не чувствуем, не понимаем. Она заставляет думать, в конце концов.
Мы вышли из ворот стадиона. К дороге подкатил газик. Из дверцы высунулась белая голова водителя. Потанин, не глядя, махнул рукой:
— В гараж поезжайте!
Газик весело фыркнул, развернулся и помчался по дороге. Виктор Иванович остановился и, в упор поглядев на меня, спросил:
— Зачем же заставлять? А? Больно ты умным стал. Выходит, я кроме военной академии еще и литературный институт должен кончать для осмысления твоих невидимых ощущений? Под ремнем заставлять! Ну, даешь! — раскипятился Потанин. — Спорить тут нечего. Мы говорим о непримиримости двух идеологий, а сами подчас навстречу атомному бомбардировщику посылаем бумажных голубей. Один писака засомневался: был ли залп на крейсере «Аврора», другой утверждает, что никакого боя у деревни Дубосеково не было. Эти ощущения ты считаешь новыми? Давай спорить. Дед у меня Зимний брал, а под Дубосеково — отец был ранен. Что и говорить, напороли некоторые наши хрестоматы. Героический подвиг народа с трагедией перемешали, божий дар с яичницей спутали. Я бы таких писак, знаешь… Елкина мать! — хотел сказать Потанин что-то по-честному, но не сказал.
Мы снова двинулись с места и шли по широкой аллее молча. Деревья отбрасывали на асфальт длинные ломающиеся тени. По сторонам аллеи стали появляться красочные щиты на крепких чугунных ножках. На плакатах то маслянисто кудрявились облака со стрелами истребителей, то сигары ракет подпирали грузное небо. Эти рисунки вроде бы вернули Потанина к прежнему разговору, и он продолжил:
— Мир наш спокоен относительно, на стыках и швах нет-нет да и заискрится. Варят господа сварщики. Им только «автогены» подавай!
— Спорить не буду, — согласился я. — И спорить с тобой трудно. Ты никаких оттенков не признаешь. — Я глянул на его полковничьи погоны и улыбнулся.
— С оттенками ты, Сергей, к женщинам обращайся, они очень любят это. И вообще ты, как я посмотрю… — Виктор Иванович покачал головой, глянул на меня как на безнадежно конченного человека и пояснил: — Разве с тобой столкуешься, ты сам стихи пишешь. А я в гуле турбины улавливаю журчание всяких там ручейков и шелест девичьих платьев. Там, в небе, все мои ахи и вздохи. — Потанин засмеялся. — Что поделаешь, если у меня так в жизни сложилось. Вначале я узнал, что «Максим Горький» — это такой большой самолет, а потом уж узнал, что это еще и великий писатель. К тому же Горький и эпиграф к инструкции по технике пилотирования придумал: «Рожденный ползать — летать не может».
— Ты тоже придерживаешься этого принципа?
— В каком смысле?
— Ну, не видишь никаких оттенков?
— Как сказать… — споткнулся полковник. — Сформулировано верно.
— Но это ведь общее решение. А мы имеем частный случай.
— Ты на Прохорова, что ли, намекаешь? У Прохорова… Слушай, хватит об этом. Сейчас ко мне пойдем.
Старую знакомую увидеть желаешь? Ты ее хоть помнишь?
— А как же, само собой! Во всяком случае, тут уж без словаря обойдусь, — сознался я и почувствовал в душе робость, непонятную тревогу, сладкий, щемящий укол. В общем-то, верх брало любопытство. Память, память… Хотя память тут уж создать ничего не может, может только разрушить…
— У тебя-то как семейная жизнь сложилась? — спросил Виктор. — Я слышал, что ты на дочери инженера Васильева женился?
Густел закат. Солнце сходило на нет, обрамляя линию горизонта радужной каймой. Лучи его лишь трогали розовыми отсветами макушки деревьев. Высоченные литые стволы золотистых сосен вроде бы поднялись повыше — им было жаль расставаться с небесным светилом. Голоса в гарнизоне раздавались все громче и громче: общий аэродромный шум распадался на звенья. Тишина твердела.
— Да, Аля Васильева стала Алей Стрельниковой, — подтвердил я.
С Алей я познакомился в училище. В тот день я пошел в увольнение в город. Мне надо было купить зубную щетку и пасту. Я избегал весь город, но магазины в воскресенье были закрыты. Ноги стали тяжелыми, и я решил где-то посидеть, передохнуть, а потом сходить в кино. Свернул в сад и сел на первую попавшуюся скамейку. Вначале я как-то не обратил внимания, что на самом ее краю сидела девушка. Она неумолимо свела тонкие брови и читала. Я внимательно оглядел ее: в синий горошек платьице, прямого фасончика, но сшитого ладно. И сама она ладная: лицо по-детски открытое, добродушное, волосы старательно приглажены, глаза большущие в пол-лица, и губы сочные, яркие, в ушах красные камешки.
Меня вроде бы ветром поддуло к ней поближе. Она поджала под скамейку ноги в розовых туфельках на низком каблуке, подняла голову и посмотрела на меня распахнутыми голубыми глазами. Так легко и озорно поглядела, что я не выдержал и сказал:
— Здравствуйте!
— Здравствуйте!
— Часто вы здесь бываете?
— Очень даже.
— Что-то не видел я вас здесь.
— Наверное, вам не везло…
Так мы и разговорились. Говорили о разном: о природе, о погоде, о книгах и писателях, о пустяках в общем. Говорил больше я, а девушка слушала: она удивительно умела слушать. Я иногда плел чепуху, но старался быть умным. Я рассказывал о жизни поэтов и писателей с таким азартом, будто бы моя собственная жизнь меня никогда не интересовала. Толковал о погоде, как дежурный метеоролог перед началом полетов.
— Вы всегда так с девушками знакомитесь? — вдруг спросила она.
— Мы еще не познакомились! — опомнился я и протянул руку.
Девушка в ответ тотчас подала свою маленькую тепленькую ладошку и весело сказала:
— Аля.
— Сергей.
Мы поднялись, как по команде, и разняли руки. Аля роста небольшого, да еще и туфли у нее на низком каблуке. Я глядел на нее сверху вниз. Так я смотрел еще в школе на девчонок и чувствовал свое превосходство. Но сейчас мне захотелось ужаться, стать меньше и ниже, потому что возле нее я казался огромным неповоротливым слоном. Пошли по парку. Я долго не мог унять свою размашистую походку и подстроиться под ее маленькие, легкие шажки. Аля говорила спокойно, приглушенным, ласковым голосом. Мне нравился ее голос, ее неторопливый, сдержанный и доверчивый тон. И стало уже казаться, что эту девушку я знаю давным-давно, словно рос с ней в одном дворе и учился в одной школе. И смотрел на нее свысока, потому что был мальчишкой, а девчонки тогда были все дурами и ябедницами. Я рассказал Але, как носился по городу и искал зубную щетку и пасту. Она глядела на меня с удивлением, ее голубые глаза живо поблескивали, шевелились губы, меняя свой нежный узор.