Птицы поют на рассвете
Шрифт:
— Так и идите, — показал Алесь. — Прямо, до берез. С час ходу. Не больше.
— Нам бы только до тех берез, — махнул Ивашкевич рукой, вспомнив дорогу. — А там найдем.
Машина тронулась.
— Что ж, двинулись? — посмотрел Ивашкевич на Олю. — Вместе и идти веселей, раз попутчики.
Оля шла подавленная. Ноги застревали в спутавшейся граве, подворачивались на корягах, сушняк, попадавшийся на пути, царапал икры, но ничего этого она не замечала. Все получилось не так. Сказал, что поедет один, а явились еще двое. Но самое печальное, размышляла она, эти двое ведут ее в Медвежье урочище. «Попутчики, — усмехнулась про себя. — Не дура же…» Значит, что-то заподозрили? И кто они? Переодетые полицаи?
«Поверь, я не виновата, — мысленно объясняла Масурову, и сердце пронизывала боль. — Просто так получилось зло, поверь. Я не виновата…» Вот придет она к какому-то Кузьме, которого и в глаза-то не видела. Не говорить же при этих о Масурове, о себе, о деле на одиннадцатом километре. Хорошо, если Кузьма этот сообразит и признает ее родственницей. А если откажется? Ее охватило глухое предчувствие беды. Пусть с ней будет кончено. «Все равно, не сегодня, так завтра». Она уже ступила на путь войны. Пусть, пусть… Только бы не пытали. А сразу. Да уже и не это пугает. Навела на след… И дело пропадет, и Масуров погибнет. Как же она так влипла… В ней пробудился страх. Не тот, что вчера ночью в вагоне, потом под насыпью, и в бору толкал, заставлял бежать, что-то делать, предпринимать, защищаться. Сейчас страх парализовал ее. Потеряться бы в этой черной бесконечности леса. Не дойти бы до Медвежьего урочища. «Если б чудо какое…» В детстве, когда ей грозило что-то нехорошее, она подсознательно ждала чуда и верила — вот-вот оно сбудется и страшное обойдет ее. «Если б чудо!..» — страстно молила она, двигаясь между Ивашкевичем и Якубовским. А может, сесть на пень, на траву, прямо тут, и никуда дальше не идти? Не нужно ей никакое Медвежье урочище, и все. Выдумала родственника. И ничего она не боится. Выдумала, и все. «Пусть конец будет здесь», — подумала она с решимостью обреченного и замедлила шаг.
— Силы оставляют? — не ускользнуло от Ивашкевича состояние Оли. Когда у Грачиных Гнезд спросил ее, одна ли, она энергично затрясла головой: одна, одна. «Кому же носила хлеб, — раздумывал он, — кого же Алесь видел на опушке в какой-то форме? Он не задал ей этих вопросов. «Что за люди, скрывающиеся недалеко от расположения отряда, интересующиеся местом, где находится лесник, член подпольного обкома партии», — все больше и больше беспокоило его. У Кузьмы дело выяснится. «Родственник…» — Тверже, тверже шаг. До родственника вашего уже недалеко.
Толстая коряга переползала через дорогу, и Оля оступилась, чуть не упала. Ивашкевич поддержал ее.
— Что это вы! — сказал. — Собрались в нелегкий путь и, судя по вашему виду, прошли немало, а сейчас, когда цель рядом, сдаете?..
«А какое, собственно, попутчику до этого дело?» — подумала она с раздражением. И почему, собственно, ей сдавать? Сознание Оли выхватило вдруг из всего, что свалилось на нее, что-то совсем простое, ясное и ободряющее. Сказал же Масуров, когда принесла хлеб: «Поезжай». Сам он, конечно, ехать не может. Хозяин избы, приютивший Олю, подвезет ее поближе к Медвежьему урочищу, ему же по пути. И Оля сообщит Кузьме, где Масуров находится. «Поезжай». Значит, Масуров все обдумал. Оля вырывалась из охватившей ее неуверенности. Надо дойти до Медвежьего урочища, это поручение Масурова. «Вдруг все-таки чудо!»
— Не сдаю, — почти вызывающе откликнулась Оля.
— Вот теперь вижу, что не сдаете, — услышала голос Ивашкевича и поняла, что ступала твердо.
И пригорок уже показался. И сторожка, скрытая старыми елями.
Как и в прошлый раз Кузьма вышел на стук в дверь, хмурый, с ружьем.
— Плохо что-нибудь?.. — узнал он Ивашкевича. Ивашкевич и не предполагал, что в голосе Кузьмы возможны тревожные интонации.
— Да нет, не плохо, — отозвался он. — Наоборот. Родственницу
Оля уловила, что Ивашкевич и Кузьма по-доброму связаны между собой. «Чудо! Чудо!»
Радостно и обессиленно привалилась она к открытой двери сторожки.
— Не родственница я…
Кузьма недоуменно оглядел Олю.
— Не родственница. Нет.
Забираться в лес Масуров не хотел. Если Кузьма засветло придет, то тут он без труда найдет его. Жаль, хозяин избы не показал Оле дороги, не сказал, в какое место они вышли. Тогда и без Кузьмы обошлось бы. А так — ждать…
Он жадно доел ломоть хлеба, который принесла Оля. Будто и не ел. Еще сильнее ощутил голод, точно зачерствелый ломоть и вызвал чувство голода. «Надо не думать о хлебе. Вообще не думать о еде, тогда и есть не будет хотеться», — убеждал он себя. Он уже не раз испытывал такое. Но как назло, в голову и лезли мысли только о хлебе — теплом, душистом, с пористым воротничком у горбушки, и он ничего не мог с этим поделать. И это изнуряло его, убавляло силы, делало слабым.
Он услышал шум какой-то… Круто повернул голову. Опасность могла прийти вон с того ржанища, с поля, прикрытого с противоположного конца кустами. По полю переползали тусклые ломаные тени, и тени эти могли нести ему смерть. Он достал из-за пояса парабеллум, загнал в казенник патрон. И юркнул под широкую ель, будто в терем вошел.
Прислушался. Ветер… Это ветер раскачивал деревья, и тени повторяли их движения. Масурова всего продуло, и было холодно. Он ощущал ветер во всем теле.
Он сделал несколько шагов — в лес. «Подальше от опушки. Кузьма найдет. Все тут закоулки ему известны…»
Масуров дошел до оврага. «Здесь все-таки тише, не так дует». Хватаясь за кусты, стал спускаться в овраг. Ногой нащупал выбоинку, поискал опору другой ногой, нашел, снова переставил ногу.
Не удержался и свалился вниз.
Он почувствовал под собой воду. Вода заливала глаза, рот, и он приподнял голову, чтоб не задохнуться. Рубаха намокла и обжала грудь, спину, по всему телу струилась вода, холодная и торопливая. Он уперся руками в быстрое дно, мелкая галька врезалась в ладони. «Дьявольщина! — выругался. — Опять напоролся на эту Турчину балку. Дьявольщина!» Слышал же глухой шум течения и даже подумал — вода, но из-за кустов не разглядел. «Дьявольщина!»
Выкарабкался наверх. Он еле переставлял непослушные ноги в полных воды сапогах, ставшие тяжелыми штаны облепили бедра и тоже мешали двигаться, каждый шаг был мучителен. Сел на землю, сбросил сапоги, размотал портянки, выкрутил их, развесил на сучьях — под ветер — сушить. Потом снял гимнастерку, штаны, нательную рубаху, выжал из них воду и снова натянул на себя. Будто холодное железо обложило тело, и он стал поверх гимнастерки сильно растирать ладонями грудь, бока. Если Кузьма появится не скоро, пропал — замерзнет. Он не мог унять дрожь, зуб на зуб не попадал, он слышал их мелкий, изнуряющий стук.
Теперь время тянулось еще медленнее. Он стал думать о Витьке, о Саше-Берке.
— Где-то тут, если девча не напутала, — остановился Кузьма. — Вон там Грачиные Гнезда. Значит, где-то тут… — За плечами висело ружье. Брезентовый дождевик пузырился под ветром, и Кузьма выглядел полнее, чем был на самом деле.
Ивашкевич и Якубовский шли за ним и тоже посматривали по сторонам.
Масурова нигде не было.
Кузьма подошел к рухнувшей от старости и ветра сосне. Толстый ствол, потемневший от времени, вгруз в землю, и вокруг него, как волосы, густела трава. Кузьма заметил, что сухой ствол был посредине влажным. Никакого сомнения, кто-то, мокрый, недавно сидел здесь. И трава слегка примята. И вдавлены следы ног. Он оглядывался, смотрел во все стороны, но никого не увидел.