Птицы войны
Шрифт:
Разговоры про войну велись постоянно, обе стороны вооружались, но никто не мог поверить, что нападение и правда случится. Нестеров часто вспоминал тот день: утром оцепили особняк, который занимало их торгпредство, в помещение ворвался отряд гестапо. Обыски, аресты, изъятие бумаг, в том числе договоров, по которым через Минск и Киев в Берлин продолжали идти составы с зерном, углем и минеральными удобрениями.
Каким-то чудом в особняк пробрался Саволайнен, улучив момент в суматохе, и сообщил Нестерову, что Марию арестовали.
— Она в тюрьме Плетцензее.
От чувства страшного бессилия и злости сводило скулы.
— Что мне делать, Матиас? Сбежать, остаться в Берлине? Наши решат, что я дезертир… Да и здесь найдут и схватят, — Алексей в отчаянии сжимал кулаки. — Чертов Гитлер, будь он проклят!
Матиас хорошо говорил по-русски, выучил язык еще когда жил в Выборге, до финской войны. Выдавал его происхождение только легкий скандинавский акцент.
— Мне передали — завтра ночью партию заключенных повезут на Веймар… Кажется, в лагерь. Мария и ее отец должны быть в этой партии.
Алексей понимал, как уцепился за его слова, в которых блеснула надежда.
— Что ты задумал?
— В тюрьме есть охранник, поляк… Он хочет бежать в деревню — боится, что его отправят на восточный фронт. Ему нужны деньги и поддельные документы.
Разговор шел в помещении котельной, ключ от которой по случайности оказался у Нестерова. Алексей пообещал, что раздобудет паспорт из запаса документов Коминтерна, и отдал Матиасу две тысячи марок, которые были при нем.
— Риск большой. Но мы должны попробовать, — обнадежил его Саволайнен, назначив место встречи.
Нестеров из окна показал ему забор, где в неприметном месте были раздвинуты прутья решетки ровно настолько, чтобы мог пролезть худощавый человек.
Уже тогда их план казался абсолютным безумием. Берлин тех дней вспоминался как черный, безвременный сгусток смерти и страха. Многие подробности начисто стерлись, и лишь короткие вспышки озаряли провал.
Нестеров помнил, как выбрался из особняка через ту же дыру в заборе. Помнил мотоцикл, который вел Саволайнен, а он сидел позади, помнил лесную дорогу. Два «Хеншеля» с брезентовыми бортами маячили вдалеке, и Нестеров представлял в одном из них Марию, испуганную и продрогшую, а рядом с ней мужчин и женщин, знакомых ей по работе в Коминтерне.
Что они хотели сделать? Подъехать к лагерю во время передачи заключенных и, показав поддельные бумаги, при помощи знакомого охранника увезти Марию и ее отца якобы на допрос в контрразведку. Им обещал помочь товарищ из местного подполья, кажется, ждала машина… Скорее всего, их расстреляли бы на месте — это Нестеров понимал сейчас. Но в тот момент они оба утратили способность трезво рассуждать. Казалось, что в обезумевшем мире сыграет только жизнь, поставленная на карту. И вот они ехали на мотоцикле вслед за «Мерседесом» сопровождения и «Хеншелями», в которых перевозили три десятка людей.
Машины отклонились от маршрута и повернули в лес, к военному аэродрому.
Шел поезд, задержавший мотоцикл. Нестеров и Саволайнен сбились с дороги, слетели в кювет. В сумерках заблудились в лесу, не зная, в какую сторону двигаться, пока вдалеке не послышались выстрелы.
Грузовики стояли у кромки болота, брезентовые тенты были откинуты, внутри — пусто.
Прожектор освещал поляну, на которой возились солдаты с лопатами. Нестеров запомнил полицая со сломанным носом, который шагал по краю ямы и ногами спихивал вниз трупы людей.
В его сознание впечатались и резкие птичьи черты офицера, который достреливал раненых из пистолета — кажется, из люгера.
Целую вечность Нестеров и Саволайнен лежали в кустах, ослепленные низким светом прожектора, и ждали, пока грузовики уедут.
Лаяли собаки. Или нет, там не было собак?
Эсесовцы закончили работу уже под утро, расселись по машинам. В лесу настала тишина, лишь заливались трелью птицы. И Нестеров попытался разрыть могилу. Он видел женщину с отверстием от пули в центре лба — нет, это было позже, под Москвой. Торчащие из глины пальцы, пуговицы на одежде. И это тоже не в тот раз, потом.
Алексей не помнил, как они вернулись в Берлин, почему их не схватил патруль, как удалось объяснить отлучку. Помнил только, что в голове пульсировала, воспалялась, перекатывалась одна единственная фраза: «Они убили всех».
* * *
На площади перед собором старуха в капоре кормила голубей. Мезенцева брезгливо прикрыла нос платком и обошла шумную стаю, поднявшую тучу пыли.
Пыль осела на туфлях и нарядной лаковой сумке, которую Глафира по случаю купила на распродаже и берегла для особых случаев. Пришлось остановиться на ступеньках и протереть платком блестящий лак.
Ей показалось, что два толстых индуса, глазевших на собор, провожают ее восхищенными взглядами. Что ж, фигуру она сохранила, а под вуалью не видно морщин, — ей можно дать не больше сорока. Наверное, приняли за француженку или англичанку. Эй, прочь пошли — колониальным обезьянам не пристало пялиться на госпожу.
Она зашла в собор, поправив шляпку. Там пахло воском, ладаном и прочей похоронной дребеденью — за это Глафира не любила церкви. Шаги ее, как стук по рельсу, разносились гулом под сводами, и это тоже было неприятно. Она увидела, как худой человек в легком пальто, сидевший к ней спиной в левом приделе, слегка передернул плечами.
Мезенцева села на скамейку неподалеку от мужчины. Он заговорил по-немецки.
— Вы опоздали. Данные у вас?
Глафира посмотрела на икону — они сидели под темным ликом Николая Угодника.
— Мой связной прибудет в ближайшее время.
— Кто ваш связной?
— Надежный человек.
— Кто-то из советской сборной? Спортсмен, тренер?
Святой Николай напоминал затрапезного старикашку из эмигрантов, вроде бывшего министра Временного правительства, который на благотворительных ужинах читает пламенные речи, а потом украдкой прячет в карман салфетку с пирожками.