Птицы войны
Шрифт:
Ким дернул плечом.
— Любовь — для девчонок!
— А я-то думал, тебе понравилось, — удивился Нестеров.
Весь фильм парнишка просидел, открыв рот, но теперь вдруг отрекся от своего детского восхищения.
— Да ну, какая-то сказка для малышни. Вот «Чапаев» — это я понимаю. И киножурнал был интересный. Про Олимпиаду.
Дома ужинали. Киму в школе задали читать Гайдара, «Сказку о военной тайне». За столом, дождавшись минуты, когда Анна вышла бросить фартук в стирку, мальчик наклонился к Нестерову:
— Дядя Лёша! Я хотел… ну,
— А ты почему интересуешься? — так же заговорщицки ответил Нестеров.
— Просто я подумал… Если снова будет война и немцы нас угонят в лагерь, я там скажу, что знаю от тебя важную тайну, — Ким оглянулся, не идет ли мать. — Я подниму восстание. И спасу всех, взрослых и детей. Ведь раньше, когда маму угнали, я был маленький. А теперь большой.
Нестеров помолчал. Ответил негромко, серьезно.
— Войны не будет, Ким. Никто нас больше не посмеет тронуть.
Анна вошла, услышала обрывок разговора.
— Потому что у нас бомба? — спросил Ким.
— И бомба, и танки, и самолеты. И радиолокаторы, — Нестеров перешел на веселый тон. — И все наши тайны под строгой охраной!..
В десять уложили Кима, вдвоем на кухне допили вино.
Квартира на Чистых прудах, всего двадцать метров, бывшая дворницкая в доходном доме, первый этаж. Сырая, тесная, но своя, с газовой колонкой и совмещенным санузлом. Когда переселялись из общежития, они вместе с Анютой вымели, вычистили всю грязь, купоросом вывели грибок, покрасили полы и стены, спаленку оклеили обоями. Анна сочинила занавески, нашила наволочек, одеял из разноцветных лоскутов. Дом небогатый, но чистый, уютный. Одна беда: как ни заделывай щели цементом с битым стеклом, мыши проедают половицы и лезут в дом — в тепло, к запасам хлеба и крупы.
Алексей не говорил об этом, но он не любил старый портновский манекен, который Анна выкупила у артели, где работала прежде. Вот и сейчас в полутьме манекен маячил возле их постели белым крепдешиновым платьем; безголовый призрак — то ли давно умершая женщина, то ли сама смерть.
Анна уже легла, невесомо скрипнула панцирная сетка. Нестеров стал раздеваться, чтобы лечь. Они привыкли к шепоту — не разбудить мальчишку. Анна снова вспоминала «Садко», потом вдруг спросила:
— Я все думаю… Как же вы к ним поедете, Алёша? После всего — блокады, налетов, сожженных городов… Как это можно простить?
Нестеров сам для себя давно нашел ответ.
— Простить нельзя. А жить дальше — нужно.
Но, как бывает часто, отвечая на вопрос, ты будто бы обмениваешь свою уверенность на сомнения другого человека. Так и сейчас, когда Анюта поправляла одеяло, взгляд Алексея скользнул по тыльной стороне ее предплечья, где был наколот лагерный номер. А может и верно сказано в Библии: «Мне отмщение и аз воздам».
Анна поймала его взгляд, прижала руку к груди. И Нестеров именно в эту минуту решил рассказать о встрече на бульваре, которой тяготился почти неделю. Мало ли что случится завтра, жена должна знать, если он не вернется домой.
—
Анна села на постели, прижала руку к губам. На бледном виске пульсировала жилка.
— Зачем? Они узнали про меня?..
— Ты тут ни при чем. Это связано с поездкой. И с моим прошлым.
Анна покачала головой.
— Алёша, я так боюсь, что у тебя будут неприятности… из-за нас. Стук в дверь, или машина проедет ночью — я все вздрагиваю. Сердце болит. У них ведь там есть списки. Неблагонадежных…
Нестеров прижал ее к себе, поцеловал в висок, рядом с завитком волос.
— Как думаешь, в понедельник ЗАГС работает?
— ЗАГС? Не знаю…
— Если работает, — пойдем и распишемся. Возьмешь мою фамилию. И никто тебя больше не найдет.
Анна зажмурилась, закусила губу. Отрывисто зашептала, будто с мясом отрывая от себя слова.
— Алёша, ну какая я тебе жена… Я в лагерях была, сперва в немецком, после в нашем. Сын у меня, — совсем беззвучно выдохнула: — от насильника, полицая…
— Кима я усыновлю. Тут нечего обсуждать.
Словно выполнив тяжелую, но необходимую работу, Алексей опустил голову на подушку. Тревога уходила, и сон наваливался ватным одеялом.
— Ты хороший. Добрый… Да только на одной жалости, Лёшенька, счастья не наживешь. Для этого любовь нужна, — шептала Анна, гладила по волосам. — А так за мужика цепляться гордость мне не позволяет…
Нестеров спал уже, а женщина все смотрела на него в темноте, и не ему — сама себе рассказывала мирно, без упрека:
— Ты меня чужим именем вчера опять назвал, даже не заметил. Мне больно, а что поделаешь. Ты в своей любви не виноват, и я не виновата…
Нестеров спал, и вздрагивали во сне ресницы, и вырастал вокруг него цветущий сад. И оживала тень юной девушки в крепдешиновом платье. Она звала во сне:
— Алёша-а!..
— Мария-а! — голос отдавался эхом. — Мария-а! Где ты?
— Я здесь!
Падали с дерева лепестки, облетала цветущая яблоня. Алексей смотрел в синее небо, видел белые гроздья цветов. Душа наполнялась счастьем, полноводным широким течением первой в жизни любви.
На поляне под деревом — девушка в белом платье, с легкими светлыми волосами. Ей недавно исполнился двадцать один год, она добра и прекрасна, как воплощение весенней природы. Подняв руки к солнцу, она восклицала:
— Солнце-Гелиос, божественный космос! Сфера небес! Вам я клянусь, что буду вечно любить, вечно любить одного человека!
Нестеров делал шаг вперед, протягивал руки. Но Мария убегала в зеленый сумрак.
— Скорей! Догони!
Близкий друг, которого Алексей не видел много лет, стоял на берегу озера. Он в белой рубашке, льняные волосы зачесаны назад. В руках — массивный черный фотографический аппарат.
— Почему Сталин не требует от Гитлера освободить политзаключенных? — он прямо смотрел в лицо Алексея. — Почему не потребует вернуть коммунистов в Рейхстаг? Я читал письма Тельмана из застенка… Он тоже не понимает. Почему?