Пуансеттия
Шрифт:
– Вы та еще сука.
– Он произнес это как комплимент, и она так и восприняла его.
– Именно, - ответила она.
– Тебе нужно было, чтобы твой духовник сказал тебе принести мне рождественский подарок, иначе тебе бы и в голову не пришло подарить что-то женщине, которая приютила тебя. Не так ли? Для меня это очень похоже на бедность души.
– Вы приютили меня только потому, что считаете меня привлекательным.
– Нет, я приютила тебя по той же причине, что и Мышшелини, - мне нужна была помощь, чтобы вывести грызунов. Священничек - хороший телохранитель.
Он
– Я принес вам рождественское растение. Хоть на минуту вы можете быть милой со мной?
– Я могу быть милой с тобой...
– она взглянула на напольные часы у противоположной стены.
– Пятнадцать секунд. Начинаю сейчас. Бамби, я, правда, считаю тебя очень привлекательным, несмотря на то, что ты холодный, отстраненный и погруженный в себя, беспечный, сноб, безумно наглый и...
– Ваши пятнадцать секунд почти истекли.
– Но внутри тебя есть искра, столь же прекрасная, как и ты сам. И раз я вижу эту искру, то считаю своим долгом разжечь ее и превратить в дикий огонь.
Магдалена наклонилась вперед, сжала губы и подула, целясь в ямку на его горле. Он закрыл глаза и откинул голову назад, обнажая перед ней свою шею. Она хотела укусить ее, жестко, впиться зубами в него до крови. У нее было больше одного любовника, который обвинял ее в вампиризме, возможно, она им и была. Но у нее не было желания пить кровь. Нет, она хотела пить боль, и Маркус... ее Маркус, его боль была самого прекрасного сорта. Старая боль, хорошо вызревшая, приправленная сексом, предательством и садизмом - ее любимые ароматы.
– Я должна была просить о твоем теле на Рождество, - сказала она.
– Этого не произойдет, - ответил он.
– Почему нет?
– надулась она. Он ненавидел, когда она дулась.
– У меня веская причина, - ответил он.
– И не та, о которой вы думаете.
– О том, что ты трус, который боится собственной сексуальности?
– Нет. И я не боюсь вашей.
Кровь Магдалены остыла на несколько градусов.
– Что ты имеешь в виду?
– слишком невинно спросила она, слишком небрежно.
– Мою сексуальность?
Она перегнулась через его колени, Мышши оказался зажатым между ними.
– Вы самая красивая женщина в Риме. Это кое о чем говорит, - ответил Маркус.
– Ты действительно так считаешь?
– она похлопала ресницами, пытаясь его рассмешить. Он не рассмеялся.
– У вас самые густые, самые роскошные черные волосы, которые я когда-либо видел. В ваших глазах беззвездная ночь. Ваши груди великолепны и ваши бедра - это все, о чем мужчина, который любит женщин, может надеяться и мечтать. У вас длинные стройные ноги. Вы одеваетесь как с обложки журнала. Вы пахнете как орхидея в июне - все сочное и спелое, готовое чтобы его сорвали. И вы высокая. Мне нравится насколько вы высокая. У вас изысканно теплая оливковая кожа, как у Кингсли, и к слову, в вас есть нечто похожее на него и это наивысший комплимент, который я могу произнести в чей-то адрес. В вас нет ничего не желанного. Это все, что я скажу по этому поводу.
Магдалена тяжело вздохнула и покачала головой.
– Вижу, ты знаешь мой маленький секрет, -
– Могу я узнать откуда?
– Вы правы - моя мама датчанка. Я навещаю ее в Копенгагене, когда могу. Копенгаген одновременно большой и маленький город. Когда я пришел в августе покормить Муса и забрать вашу почту, увидел два письма от хирурга из Копенгагена. Известного хирурга. Есть лишь одна причина, почему люди не из Дании едут в Данию на операцию, одна причина, почему они посещают именно этого хирурга.
Она медленно кивнула.
– Понятно.
– Вы же знаете, что мне все равно, да? Мне нужно знать, что вы это знаете.
– Ты внимателен к моим чувствам. Как... не похоже на тебя.
– Если вы собираетесь думать обо мне плохо...
– Что я и делаю.
– Я хочу, чтобы вы думали обо мне плохо по настоящей причине, а не потому, что меня волнует, что вы родились не женщиной.
– Я родилась женщиной. Но были... некоторые «отклонения», так доктора их назвали. Эти «отклонения» стали причиной осложнений в моей жизни. Именно эти отклонения некоторые мужчины считают ужасающими, другие, с определенным фетишем, не могут устоять перед ними. Но опять же, ты не из большинства мужчин, верно?
– Вы делали операцию? Я понимаю, это не мое дело.
– Но, тем не менее, спрашиваешь.
– Вы постоянно задаете мне грубые личные вопросы.
Он был прав, но она вряд ли хотела это признавать.
– Моя мама растила меня мальчиком до начала полового созревания, и стало очевидно, что быть мальчиком не то, что задумывал Бог, несмотря на то, что у меня присутствовало нечто похожее на мужской орган. Я развивалась как девушка, начала одеваться как она, вести себя как она. Священник в нашей церкви называл меня «дьявольским семенем», «неестественным», «аномальным». Такое не забывается. Ты не забудешь, как тебя называли дьявольским. Это остается с человеком, как ожег или метка. Ты носишь это с собой, в себе.
– Она прикоснулась к своей груди, над сердцем, где все еще горела ярость.
– Поэтому вы ушли из церкви?
В первую ночь, когда Маркус пришел к ней, она почти отказала ему. Он не был первым священником, который искал освобождения в ее доме, но он был первым священником, которого она впустила, потому что он еще не стал священником, и она думала, что, возможно, смогла бы увести его с этого пути. Когда он спросил о ее враждебности к католической церкви, она ответила только то, что священник причинил вред ее семье, и она никогда не сможет простить церковь. Если Бог хочет ее вернуть, он мог прислать церковь к ней, потому что туда она больше не вернется.
– Я не уходила из церкви. Церковь оставила меня. Она отвергла меня, изгнала. Я не хожу туда, где мне не рады.
– Вы идеальны, - ответил он.
– Вы не дьявольское семя.
– Священник утверждал это.
– Да, усохший злой старый священник, который жаждал маленького мальчика, которым вы были, и презирал вас за то, что не оправдали его больные фантазии педофила.
– Расскажи, что ты действительно чувствуешь, Бамби.
– Я бы никогда не сказал вам, что делать с вашим телом. Но...