Публицистика 1987 - 2003 годов
Шрифт:
Настроение наше снова меняется к худшему. Командир танка связывается по рации с ротным, узнает, что дальнейшие атаки на Дойчендорф отменяются. Никаких распоряжений нам не отдается. Немцы по нам не стреляют. Ведем наблюдение за ними под прикрытием открытых крышек верхних люков. Пытаемся шутить, подбадривать друг друга, лишь командир танка невесел. Связывается опять с ротным, просит разрешения подорвать пушку и мотор гранатами и уйти к своим. Реакция ротного отрицательна, следует матерщина, запрет выходить в эфир, запрет покидать машину. Приказ обороняться, если немцы попытаются захватить танк. После настойчивых наших предложений все же взорвать машину обещает вечером, с наступлением темноты вытащить нас.
Сидим, «загораем». Перекусили. Командир совсем помрачнел, у остальных
По какой-то команде полк, растянувшийся от леса до нашего танка, начинает атаку на деревню. Жиденькое «ура», и побежали по чистому снежному полю вперед (вернее — поковыляли по глубокому снегу). Немцы моментально открыли ураганный пулеметный и минометный огонь. В течение минуты покосило весь полк. Все поле усеяно неподвижными телами. Мы поражены: безумие атаковать деревню по чистому полю, покрытому глубоким снегом! Так вот она какова пехотная атака! Начинает темнеть. Смотрим на лежащие тела, переживаем за матушку-пехоту.
Ан нет. Один зашевелился, другой и... начинается массовое отползание пехоты назад. Все направляются поближе к нашему танку. Кто за танк, кто в колею. Группами ползком волокут раненых. На поле не остается ни одного убитого. Пехота знает туго свое дело. Молодцы! И чей-то дурацкий приказ на атаку выполнен, и ни одного убитого!
«Загораем» дальше, обсуждаем пехотную атаку. Стемнело. Командир танка посылает меня в батальон найти командира взвода, роты, комбата, выпросить танки для буксировки и не возвращаться без них. По танковым колеям бежится легко, тем более — в тыл. Через полчаса еду на крышке переднего люка, показываю водителю дорогу. Следом идут еще танк и самоходка. В каждом танке только механики-водители, в одном — кто-то еще. Приехали. Танки начинают быстро сцеплять тросами один за один. Я вскочил на левый борт своего танка и начинаю расстегивать ремень, крепящий буксирный трос, но пальцы закоченели и плохо слушаются. Подскакивает командир, сам начинает стоя расстегивать ремень, меня посылает снять трос с заднего буксирного крюка. Я прыгаю с крыла... и тут что-то происходит... Очнулся лежа в снегу головой вниз. В глазах яркая краснота. Первая мысль — все, оторвало голову. Пошевелил рукой — цела, подтянул руку к лицу, ощупал — цело. Высунул голову из снега и ужаснулся. Все танки горят, кругом светло. В полуметре от того места, где только что я стоял, светится ярко дыра.
Над головой со страшным скрежетом проносятся бронебойные снаряды и бьют по горящим танкам. Проворно перекатываюсь в колею, отползаю назад за танки. Впереди по колее ползут люди. Метров через 100 - 200 скатился в какую-то ложбинку. Там собралось уже человек пять уцелевших, остальные поползли дальше в тыл, из нашего экипажа нет никого. Никак не можем отдышаться, прийти в себя, все возбуждены до крайности. Вытащили, называется, танк! Мать в перемать!! Начинаем соображать, все ли целы. Кто-то говорит: «Поползли, братцы, обратно, там у меня остался раненый радист».
Как оказалось, первым пришел в себя механик-водитель Николай Казанцев, известный в корпусе опытнейший ас вождения, бывалый, еще довоенный танкист, горевший сейчас девятый раз. (С того памятного момента с ним стал я очень близко знаком. В конце войны и еще год после войны мы служили с ним в одном экипаже. Он в последнее время жил в Бугульме, вел большую общественно-патриотическую работу, мы с ним переписывались и газета с этим очерком первому ушла к нему).
Подползаем по освещенному пространству к горящим танкам, каждый к своему. Немцы не стреляют. Мой командир лежит вытянувшись мертвый, но крови нигде нет. Вынул документы, взял револьвер. Вскочил сзади из-за башни на броню своего танка, заглянул через открытый люк внутрь. Из экипажа никого нет. Горит разлившаяся газойль, снаряды лижет пламя, вот-вот рванет боеукладка. Мигом скатился вниз. Догнал тянущих на шинелях 2-х раненых, включился в ползущую упряжку. Через несколько минут начали рваться снаряды, патроны, гранаты в горящих танках. Скорей — подальше.
Передав раненых санитарам, начали анализировать происшедшее. Импровизированный консилиум установил следующее. Пользуясь шумом подходящих для буксировки танков и тем, что все внимание экипажа было обращено к ним, немцы быстро подвели близко, чуть сбоку к застрявшему танку свою самоходку «артштурм». Как я узнал много-много лет спустя, на ней был установлен инфракрасный прицел.(Ее позднее подбили). Этот случай был разобран в журнале боевых действий 183 ТБ. С помощью такого прицела был подожжен первый танк, что и застало нас врасплох. Затем уже при хорошем освещении легко были подбиты остальные наши машины. Немецкая же самоходка не была видна со стороны освещенных танков (кто-то ее видел лишь мельком при отблеске пламени), да и экипажи были не готовы к бою: наш танк был небоеспособен, в остальных экипажи были не полными, все находились вне машин.
Бывалые ветераны утверждали, что моего командира Сергея убило баллистической волной от бронебойного снаряда.
Вот так закончилась эта памятная до сих пор танковая атака на Дойчендорф.
Ночь провели вместе с пехотой в подвале разрушенного дома на опушке леса. Спать не пришлось — духота. Поднялись на свежий воздух и тут узнали о коварной вылазке противника: только что вырезали наш пулеметный пикет, выставленный метрах в 200-х от дома, в подвале которого мы находились. Все посты слышали оклик: «Стой, кто идет?» и ответ: «Свои». А очередная смена караула обнаружила у обоих пулеметчиков отрезанные головы. Все были убеждены, что это, конечно, дело рук наших предателей, воевавших на стороне немцев.
Утром, когда рассвело, увидели, как немцы лазают по нашим дымящимся танкам. Взяли у пехотинцев карабины, подползли к танкам метров на 200 и открыли по немцам огонь. Те мгновенно исчезли, залегли за танками.
После событий на окраине Дойчендорфа нашему погоревшему и убавившемуся экипажу дали отоспаться двое суток в ближайшем батальонном тылу, километрах в 10 от боевых позиций танков (тыл танкового батальона — это несколько автомашин — «студебеккеров», в которых размещена довольно мощная радиостанция, 3—4 штабных работника, служба продснабжения с полевой кухней и некоторое другое тыловое хозяйство. Как правило, все это располагалось в захваченном населенном пункте, иногда в лесу). Впервые в жизни проспал подряд двое суток с одним коротким перерывом на очень хороший обед. Весь приштабной народ (офицеры, шоферы, связные, писарь и повара) очень заботливо, даже трогательно относились к горевшим экипажам, возникавшим почти что с того света.
Через 2 дня нас подняли срочно принимать снова тридцатьчетверку, выходящую из полевых ремонтных мастерских. Включили в экипаж нового комтанка лейтенанта Василия Садохина.
И снова — под Дойчендорф. Здесь остатки нашего 2 ТБ под командованием самого боевого комбата капитана П. И. Громцева заняли оборону на опушке леса напротив неподдающегося нам Дойчендорфа.
По ночам один танк выдвигался вперед и обстреливал дорогу, ведущую в Дойчендорф, по которой немцы в темноте усиленно передвигали свои войска. Выделялся на обстрел этой дороги всего один танк, т. к. боеприпасы у всех были на исходе, и количество орудийных выстрелов ограничивалось. В первую же ночь по прибытии поставили на обстрел дороги и наш экипаж. На время обстрела в лес справа метров на 100 выдвигали две пары автоматчиков в охранение: правый фланг у нас был открыт, и никто не знал, что там в лесу делается.