Пугачев Победитель
Шрифт:
Складывая бумаги в свою кожаную сумку, Мыш- кин после некоторого молчания ответил насмешливо:
Музыкантам пора складывать свои дудки, заби рать шапки и... навостривать лыжи.
Нюжли... уходить?
Уходить? Не-ет! Не уходить, а убегать, сиятельный граф!
Ай надумал бежать куда? Поймают!
Мышкин показал Хлопуше массивный перстень
с отливавшим в красное плоским камнем.
Видишь? Ну вот... Когда понадобится, я сковырну этот камень да и загляну внутрь-
Ну? — полюбопытствовал Хлопуша, пугливо посматривая на таинственный перстень.
А лежит под камешком лепешечка. А имя ей смерть!
Яд, значит? — догадался Хлопуша.— Та-ак! Ну, а мне себя убивать неохота! Что такое? С какой стати?
Правильно! — насмешливо одобрил Мышкин.— В самом деле, с какой стати тебе травиться или вешаться, когда и так о твоей смерти Ванька-кат позаботится в свое время!
Он взял сумку подмышку и спокойным, размеренным шагом направился к своим апартаментам.
Стой, стой, князь! — задержал его встревоженный Хлопуша.—Ты пока что не разглашай всего!
Чего это? — спросил Мышкин.
Ну, и насчет обоза, и насчет Сибири, и насчет того™ того самого». Ну, что, значит, царица-то вынырнула где-то.
Мышкин пожал плечами.
Я разглашать не стану,—сказал он.— Не мое дело болтать. Я вот и тут ничего никому не сказал, кроме тебя. Думал «самому« только доложить, да._
Он, пес, все одно ничего сейчас не поймет!— длобно прогундосил Хлопуша.— Едва отсюда выскочил, сейчас же два стакана водки заглотнул да к Таньке. Кобель проклятый!
Выражайся почтительнее о твоем законном императоре и помазаннике!
Хлопуша вскипел:
Анпиратор? Сукин сын он, сволочь, а не анпиратор! Помазанник? Только его, пса шелудивого, и мазали, что благословенным кулаком по окаянному рылу за пьянство да воровство! С роду был в Емельках да на старости лет в Петры выскочил! Много теперь таких- го гуляет! Их всех, как собак, и не перевешаешь! По нонешним временам я и сам мог бы в Петры Федорычи выскочить, кабы у меня нос был правильный! Еще каким бы анпиратором оказался! Ого!
Поздно! Бал кончен,— как бы про себя вымол- пил Мышкин.— А шила в мешке не утаишь. Из Уфы шоди бегут во все стороны, разносят весть. Я и то дивлюсь, как Москва еще не трезвонит. Да и то, другое.» про императрицу не я один знаю. Завтра или послезавтра все заговорят...
Н-ну, быть завирухе! — раздраженно пробормотал Хлопуша. Он принялся чесать пятерней затылок с таким ожесточением, что, казалось, собирался содрать с него всю кожу.
Однако в одном отношении Мышкин-Мышецкий ошибся Ни на следующий день, ни в течение ближайших Москва не трезвонила о событиях на востоке и о по- пнлении словно и впрямь из гроба вставшей императрицы Екатерины. Ползли только какие-то темные слухи насчет армии Румянцева, будто бы уже подошедшей к Киеву, но на эти слухи никто не обращал большого внимания. Москве было не до того: ее ошеломил целый град вестей, куда ближе касавшихся ее населения, по крайней мере теперь. Утром по городу был расклеен новый царский указ, в нарочито сбивчивых выражениях извещавший народ о грозящих опасностях, о небывалом наборе по два человека со ста, о необходимости «жертвовать всем достоянием», что было понято в буквальном смысле, и о том, что «заложим жен и детей»,— это тоже было понято в прямом смысле, хотя и не было указано, кому и на каких именно условиях сдавать закладываемых жен и детей. Разнесся слух о том, что в Троице-Сергиевой лавре уже отбираются даже ризы с чтимых икон И змеею пошла молва, что все принимавшие участие в рождественском восстании солдаты и горожане посылаются на защиту Смоленска, и делается это вовсе не по необходимости, а чтобы очистить столицу от русских и сдать ее «злым татаровьям да сыроядцам башкирам, да персюкам», которым, будто бы, «анпиратор» тайно продал Белокаменную. Москва загудела. Первыми зашевелились многочисленные старообрядцы, почувствовавшие себя кровно оскорбленными обидой, которую «анпиратор» учинил чтимому староверами старцу, архиерею Никифору, избив его и сломав ему два ребра.
Однако Москва долго раскачивается. Она любит сначала пришипиться, притаиться, оглядеться по сторонам, сообразить, как и что, и ждет. Чего — и сама не знает» Крика выскочившего из кабака без шапки с разбитой харей пропойцы, топота копыт закусившей удила лошади, звона кем-то разбитого стекла или удара в колокол в соседнем храме. К тому же на Москву в эти дни удручающе действовало следующее обстоятельство: с наступлением не по времени теплой погодой чрезвычайно усилилась смертность от чумы.
И день умирали до трехсот человек. Разъезжавшие с огромными розвальнями по городу «мортусы» крючьями вытаскивали из зачумленных домов трупы, а иногда и еще живых людей. Появились шайки наряжавшихся «городовыми казаками» и теми же «мортусами» грабителей, покойников зарывать не успевали, на 1 ладбищах образовывались завалы из страшных покойников, а одичавшие голодные собаки набрасывались на эти брошенные трупы. Между прочим, чума убила недавнюю любовницу «анпиратора», плаксивую Маринку. Весть о ее смерти облетела весь город, но дала повод москвичам заявить, что «тут дело нечисто! Жила да жила девка, а как только «сам» обзавелся новой полюбовницей, чернявой Танькой, да кабыть еще и из цыганок, а может, и колдовкой, тут Маринке и конец пришел! Известно, постылой изделалась! Ну, и сплавили на тот свет!»
Как на грех в день похорон злополучной Маринки пьяному «анпиратору» пришла в голову мысль потешить полюбившуюся ему Таньку Чугунову катанием на тройках, и для прогулки были выбраны самые людные места Белокаменной.
Два или три десятка саней из конюшен придворного ведомства с лихими конями выехали поездом из Кремля. Сбруя была с бубенцами и колокольцами, на дугах, оглоблях и гривах лошадей были цветные пучки веявших по ветру шелковых лент. Сама смуглая Танька, сидевшая рядом с пьяным «анпи- ратором», была в дорогой парчовой шубке, отороченной соболями. Шубка эта была раздобыта в кладовой кремлевского дворца и раньше принадлежала большой щеголихе, императрице Елизавете Петровне. Но у москвичей сейчас же нашлось иное объяснение. «Приказал «сам»-то пьяной своей шлюхе, цыганке неверной, шубейку сшить из риз покойного патриарха Андреяна, что при Петре жил! Ловко! Из ризы да шубейку! До чего дожили?! Народушка с голоду пухнет, от чумы мрет, а его анпиратор вон каки штуки выкидывает! Радуется! Вот так царь! Ну-ну!»
Санный поезд покатался по притихшей и сердито насупившейся Москве часа три, потом вернулся в Кремль По дороге Танька, заливаясь смехом, бросала прохожим пригоршни медной и серебряной монеты.
В сумерки Кремль был иллюминирован плошками и с Красной площади пускались ракеты. Немного позже, не предупредив Хлопушу, пьяный Пугачев отдал приказ: сделать двадцать один выстрел из пушек. Выстрелы, понятно, были холостые, но пушечная пальба в неурочное время взбудоражила весь город Понесся порожденный догадкой слух: из пушек палят в честь того, что «анпиратор» только что заставил попов Успенского собора повенчать его с Танькой, то-то они и раскатывали седни по городу на тройках, свадебный поезд, значит, был, н-ну, дела!
.„А на рассвете взбунтовался Бутырский полк, получивший вечером приказ выступать к Смоленску. Бунт быстро перекинулся на другие полки, и к полудню снова началась пушечная стрельба, но уже не холостыми а настоящими зарядами: оставшаяся верной «анпиратору» артиллерия, подойдя к казармам Бутырского полка в Хамовниках, принялась обстреливать их. На выручку бутырцев пришла состоявшая при них конная батарея и стала отвечать выстрелами. Казармы загорелись. Зловещее зарево огромного пожара озарило весь город. Москва загудела, как потревоженный улей.