Пугачев Победитель
Шрифт:
А ты не сердись на меня, государь,— поежив- 1н in I. отозвался наконец Минеев.— Я ведь не велика шишка. Ну, к твоей персоне царской близок, по
о милости ко мне, твоему слуге. За доверие —
ибо. А дела-то все без меня вершатся. Я совсем
|)«не. Вон, Хлопуша... то бишь сиятельный граф
Панин, и за то на меня злобствует, что ты меня комендантом кремлевским назначил. Кажись бы, что ему?
Граф Панин—тоже верный мне слуга. Ты его не замай!
Я его верности не порочу. Ему, как и мне, все равно деваться некуда... Я только к тому, что не имею совсем доступа в твой, государь, тайный царский совет.
Тот «царский совет» у меня вот где сидит!— показал Пугачев на свое горло.— Те же Глобородьки да свойственники их, Сорокины, да езовиты яицкие, душегубы, Подтелковы да еще Хлопуши дружки. Один Мышкин-князь не из ихней канпании Да и тот их слухает. Побаивается, чтобы они ему горла не перехватили. Очень просто! Они такие. Их на то взять. Окружили меня и вертят, как надо. Мы, мол, тебе венец царской вернули... Так ты, мол, чувствуй благодарность. Ах, езовиты, езовиты! А на кой мне прах и венец энтот, когда сам я в малолетках при Голобо- родьке ходить должон?! Вон порешил Маринку обза- конить, а Глобородьки — на дыбки: не след, мол, тебе на твоей же полюбовнице жениться! А я знаю, в чем дело: подкладывают под меня Софку альбо Устюшку. Чтобы голобородкинское семя крапивное в анпира- торы вылезло. Да не по-ихнему будет! Недаром Кар- мицкий покойный меня упреждал. Была мозга у парня, даром что всего-то в армейских сержантах побывал: смотри, говорит, величество! Голобородь- кинская помога тебе поперек горла потом станет да боком выйдет! Так оно и вышло. Верное его слово было. А самого его они, Голобородьки же, укокошили. Как взяли мы Татищеву фортецию, ну, тут я, конечно, на радостях загулял. Да и прозевал: покуда я веселился, они, волки, удавили мово верного дружка Кармицкого да, связамши ему ручки-ножки, и спихнули под лед. Вот хватился Мишки, где, говорю, Кармицкий? Что-то его не видать сегодня? А они, ироды, гогочут: пошел, мол, сержантишка поротый, к г моей матушке, вниз по Яику...
Но спине Минеева побежал холодок. Подумалось:
Оплошаю, так они с Хлопушей и меня к моей покойны! матушке отправят. Только не вниз по Яику, | оторый далеко, а вниз по Москве-реке...»
Да добро бы было, ежели бы хошь на них самих Вюложиться можно было, а то ведь они за меня цшляются, как черт за грешную душу, покуда все щрошо идет. А чуть сиверко повеет, они же первые начинают поглядывать, как бы мне руки скрутить да мной головой откупиться. Лукавые, черти степные, модлные болотные! Когда Голицын-князь нас под Та- гищевою раскатал да побежал я в Бердскую слободу, ни го похоже было, что все пропало,— тогда голобо- I и (ькинский шуринок Шигаев с другими захватили Mm с Хлопушей силком, связали, как баранов, и югсли Рейсдорну головой выдать. А тот, сказано, что рп ифыпа, так раздрыпа и есть!—не поверил. Обал- дел А тут набежали наши да и ослобонили и меня, и Хлопку. Вот они, голобородькинский род иудин, tun не! А Лыска, то есть Лысов, который меня чуть на lot свет не отправил, копьем заколоть хотел, как Пирона, и заколол бы, не будь на мне кольчуги it ильной — кто он был? Тоже из голобородькиных
родственников. Ну, ладно! Вот, бог меня тогда спас. Попался Лыска, рябой черт. Явное дело: подлежит (мерти, пес. На законного анпиратора руку, злодей, поднять посмел! А они, Голобородьки, и то, и се, да он, Мол с пьяных глаз, да он такой-сякой, сухой не Мй мной, да он себе заслужит. Одно слово — как еще Мыске награды не потребовали за то, что меня скрозь кю мое белое проткнуть хотел. Ну, только не вышло но ихнему: я того Лыску-таки удавил, пса...
А Харлову, маеоршу мою любимую, кто погубил? Ilnf.il им, вишь, помешала! Взъелись да взъелись, да ин ни день, то пуще. Бунтом грозить стали. А на я разе полагаться могу? Она, сволота, как дым от костра: куда ветер, туда она и стелется.. Ну и прикончили Харлову. А она мне, бедная, и по сейчас по ночам представляется... Эх, Борька, Борька! Вот что они со мной, с анпиратором своим, делают!
Пугачев обмяк и слезливо заморгал. Минеев молчал, думая свою угрюмую думу. Золоченые сани с тройкой огневых коней и кучером-истуканом неслись стрелой по малолюдным еще в утренний час улицам старой столицы московского царства.
Неожиданно Пугачев приподнялся и неистово заги- кал. Кучер дернулся телом, а потом, справившись с испугом, принялся хлестать коней кнутом. Колокольчики залились малиновым звоном. Прохожие робко жались к стенам домов и заборам и долго-долго смотрели вслед. Многие торопливо крестились.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
И
чего они, черти, величество по энтим погорелым местам таскают?! — завозившись, проворчал недовольно Пугачев.— Словно драж-
1 Полюбуйся, мол, белый царь, что с Москвою на
с» ногтях сделалось? А то, может, запугать хочут? Вот, мои, как попала столица в твои руки, так и почала 1'п in сливаться, таять, словно воск на огне!
Мииеев, думавший свою думу, лениво поглядел на В ищи дымившееся местами пожарище, где среди остат-
[ полуразрушенных огнем зданий копошились спа-
' шпине, а, может, и расхищавшие скарб черные гал- чищие кучки людей.
Маршрут князь Трубецкой составлял...
Ильюшка Творогов?
Он! Вместе с графом Паниным.
С Хлопкою? Та-ак! — протянул «анпиратор».
А составляли они маршрут еще третьего дня!— I продолжал Минеев сухо.— А тогда этот квартал целе- b'lHi i был. Горело-то вчера. Днем началось да, почиет всю ночь и полыхало. Вон местами и сейчас
урится!
Ты это к чему, Борька? — воззрился Пугачев.
К тому, что, значит, нельзя было предвидеть,
"| i:i маршрут составляли.
А ежели, уже составивши тот маршрут, взяли ни и нарочно и подпалили? Пущай, мол, полюбуется! Минеев пожал плечами. • Да какая цель-то в этом, государь?
А я почем знаю? Разе им в душу влезешь? И так рят, чужая душа — потемки, а в ихних душах—
одна чернота! Хитрят, мудрят, кружева хитрые плетут. Цыкнешь на них, сволочей, так они словно ужи — на брюхе ползают, а отвернешься — шипят да жало высовывают! — раздраженно твердил Пугачев, когда сани проносились мимо сгоревшего квартала.— Ильюшка Творог — он кто? Двоюродный альбо троюродный братец того же проклятого Лыски, что на мою высокую персону предерзостно руку поднял. Да женат на голобородькинской выкормке. Так нюжли могу я ему, анафеме, верить?
Ты, государь, кажется, теперь уже никому не веришь,— спокойно возразил Минеев.
Никому и не верю! — подтвердил Пугачев.— Раньше дураком был, верил. Кажному простому человеку верил. Только дворянов остерегался, как они все Катькину руку тянули. А простым— тем верил, потому как я для кого и дело-то все затеял? Ну, думаю, они хоша бы с благодарности, обязаны мне по всем статьям, как выхожу я ихнего брата спаситель и свободитель... А пожимши, глаза раскрываются: та же змеиная душа, что и у дворянов. Да еще, может и подлее. У иного дворянина хошь свой гонор дворянский имеется. Вон на той неделе Головин из орловских дворянов под присягу идти отказался. Мне, мол, моя честь дворянская не дозволяет! Три месяца в колодниках ходил, одной руки решился, скрючило его в остроге в три погибели, вша его заедает, а вывели на плаце присягать с другими протчими, а он — на поди! Честь не дозволяет! Это под виселицей-то, на которой его же сродственники, раньше повешенные, качаются! Ну и повесили... А моя сволота разе на такое дело пойдет? Да она только покажи ей арапник, не токмо што крулю польскому альбо султану турецкому, она борзому кобелю на верность присягнет!
Цепляются, говорю, за меня, покедова за моей спиной, как за каменной стеной. Моим именем при- крымшись, дураков грабить можно. А случись что, | и I они первые на меня же, помазанника, ошейник наденут да на веревке поведут в речке топить! 1иаю я их! Я, брат, скрозь землю на три аршина все иижу!
— Никому не верить, так и жить нельзя,— глухо иымолвил Минеев.— Так и с ума сойти недолго!
Оченно просто! И руки на себя наложить — пи ке недолго. И выйдет — черту баран... Эх, ну его | ляду, все такое! Одна радость: выпить. Хлебнул подочки альбо венгерского да покрепче, ну, от сердца и "I легло. Хошь дышать-то можно! А то и впрямь еще иои.мешь да удавишься... Давай-ка нашу царскую апрожную флягу, согреемся!