Пулковский меридиан
Шрифт:
Великолепно задуманный, блестяще организованный удар этот был столь же отлично осуществлен тысячами самоотверженных сынов народа. В воображении белых подпольщиков, захваченных врасплох, он вырос в нечто невыразимо страшное. Во что-то почти стихийное по мощи и неотвратимости. Он сбил замки со святая святых: с наглухо заколоченных, осененных заклятием дипломатической неприкосновенности дверей посольских зданий. Он вскрыл входы в экзотические консульства, в парадные «антрэ» чужеземных особняков.
Плечистые ребята в синих форменках и черных бушлатах с удивлением читали на дверных
— Маркиз Луис Валера де Вил-ла-син-да! Ух, Петь, ну и закручено!
— А вон, гляди: консул фан Гильзе фан дер Пальц! Тоже ничего!
— Друг! А что, коли мы эту ихнюю гильзу да нашими матросскими пальцами?
— Эй, братва! Сюды! «Полномочный министр Андреа Карлотти ди Рипарбелла»! Квартиренку тут заимел!.. Вот фамильи, натощак и не выговоришь!
Они задерживались на секунду и в следующий миг решительно перешагивали порог, шли по налощенному воском полу, отражаясь в международного масштаба зеркалах, ступая так твердо, что хрустальные подвески под люстрами вскрикивали нервно, голосами испуганных благородных девиц. Они стучались прикладами в запертую дверь: «Именем Революции! Приказываю открыть: что тут есть тайное?»
Результаты этой двуночной работы, когда данные о них свели воедино, оказались потрясающими… Стало совершенно бесспорным, что без такого сверхчеловеческого усилия великий город Революции не удалось бы спасти. Но враг был так ожесточен тогда, столь упорен и коварен, что стоило хотя бы в одном месте оставить крошечный кусочек, несколько клеточек этой слизи, чтобы из них, как только притупится бдительность пролетариата, снова начала расти та же скользкая злокачественная опухоль.
Выйдя к вечеру из дому, Елизавета Павловна Трейфельд, в девичестве Лиза Отоцкая, Бетси, постояла на углу Каменноостровского, подумала. На ее лице отразилось напряжение: ох, как нелегко все это! Что — сегодня? Ах да, сегодня — возле «Стерегущего»; от «Стерегущего» — до нового памятника Шевченке… О, господи, господи!.. Значит — хорошо, что книжку взяла.
Она нащупала в сумке томик «Курильщиков опиума» Фаррера и пошла через Карповку.
Александровский парк, заглохший и одичалый, уходил направо по Кронверкскому. Трава в нем была по пояс. Кое-где ее косили. Кто-то за деревьями звонко точил бруском косу. Пахло свежим сеном. Деревня!..
На памятнике «Стерегущему» бронзовые матросы, захлебываясь в бронзовой воде, открывали кингстоны погибающего миноносца. Лиза Трейфельд со странной тоской вгляделась в их лица. Да, эти люди знали, что делали, знали, за что они пожертвовали жизнью, знали, что хорошо и что плохо… А она?
Подальше серел некрасивый, наспех воздвигнутый здесь памятник Шевченке — огромная голова на бетонном пьедестале. Черные буквы, выложенные из крошечных дощечек, наполовину обвалились. Надпись стала от этого невнятной — не то русской, не то латинской:
LEPFHO.
Лиза с удивлением прочла ее. Она улыбнулась было, но тотчас же на лицо ее снова легла тень. И этот внешне хмурый усатый человек был тоже крепким, суровым, но бесконечно жизнерадостным борцом. Он много страдал. Но он з н а л, за что страдает. Он многое ненавидел. Но знал, кого и за что ненавидит. А она?
Глаза ее снова наполнились слезами обиды, боли, страха. Она прошла к ближайшей скамейке, села, раскрыла книжку…
Чернобородый человек нес на этот раз подмышкой обрубок дерева, какую-то криво отпиленную старую балку; ржавые гвозди, крестовники идущих под штукатурку дранок еще торчали на ней. «Умеет притворяться… — равнодушно подумала Лиза Трейфельд. — Очень трудно что-нибудь заподозрить. Только профиль чересчур тонок».
Человек, как всегда, недурно разыграл удивление, радость:
— Лиз! Какими судьбами? Сколько лет, сколько зим?!
Он актерствовал, но Лиза, по тревожному блеску его злых, горячих, почти безумных глаз, сразу же поняла: что-то неблагополучно. Господи, что еще?
Они свернули с проспекта, пошли в глубь парка.
— Ну что? Что случилось?! — почти тотчас же шепнула Лиза.
Чернобородый взглянул на нее почти с ненавистью:
— Постойте! Вы с ума сошли!
Он оглянулся, где бы остановиться?
В стороне от дорожки стояла одна кособокая копешка свежего сена. Вдали виднелись еще две. Под ближней, громко зубря вслух химию, лежало на животах двое юнцов. Свернув с дороги, Нирод тоже сел на траву. Лиза положила перед ним книжку.
— Новости — ужасные! — по-французски, точно и на самом деле читая обложку Фаррера, заговорил он. — Наше счастье, если еще не все погибло. Я скажу сразу. Вы знаете об обысках сегодняшней ночи? Это кошмар! Весь город наводнен матросней, пролетариями, чекистами, бог знает кем… Врываются без ордеров, с винтовками, с бомбами. Роются в сундуках штыками. Ужас, ужас… Да что — это? Арестован Лишин, летчик. Арестован Лебедев… Ну, да, вот этот самый, начальник артиллерии…
Лиза Трейфельд ахнула. Она закрыла лицо руками.
— О, mon Dieu! Боже мой! Лебедев? А Коля?
Чернобородый на мгновение замолчал. Он дышал тяжело. Зубы его скрипнули. Но он не отвел глаз от книги. Он даже перевернул страницу.
— Плачьте, плачьте! — гневно прочитал он. — Вам можно плакать… Вы читаете трогательный роман. А мне — нельзя! Что вы беспокоетесь о Маленьком? Маленький пока что в безопасности. О нем, кроме меня да вас, никто не знает. Да замолчите вы! Не в этом дело. Думайте хорошенько. Сегодня наверняка все это повторится. Уверяют — они решили сделать поголовный обыск. Понимаете — по-го-лов-ный! Только дьяволам могла прийти в голову такая мысль! Выпустить не сто ищеек, не тысячи — десятки тысяч! Как с этим бороться? Все рушится…
Женщина выпрямилась, свела брови.
— Ну вот. А вы говорили…
— Я говорил! Да, я говорил, но я думал, что это — люди… Ведь для обыска нужно же подозрение какое-нибудь, нужны следы… Следов можно не оставлять. А тут, теперь? Какая же конспирация тут поможет? Что тут можно сделать, если все, как гребнем, чешут? К вам идут не потому, что вы допустили оплошность, а потому, что до вас дошла очередь. Нельзя спрятаться, если ищут шаг за шагом, везде…
— Вы говорили — нужно быть гением, чтобы раскрыть… Ну, и… Значит, гений — нашелся…