Пулковский меридиан
Шрифт:
Кнорринг поднял голову и презрительно посмотрел на командира.
— Я буду давать малый конвой, — процедил он, — спасать ваши шкурки. Отступать на Коваши. Арестованных… налево. Форт — рвать к чёртовой матушке… Так?
Лощинин, стоявший у бетонной притолоки двери, вздрогнул, точно его ударили. Он, поводимому, до сих пор все еще ничего не соображал.
— Что-о?! Форт? Взорвать? — в тяжелом недоумении выговорил он, вдруг взявшись за горло. — Взорвать Красную Горку!? Кронштадтский форт!? Господа, я вас не понимаю…
Лицо Неклюдова перекосилось.
— Э! Чего ты там еще не понимаешь, Лощинин? — визгливо закричал он. — Что ж, по-твоему, оставлять все красным? Чтобы они завтра же начали бить нам вслед? Чтобы они потом… чтобы эта сволочь… Спасибо тебе!
Лощинин позеленел.
— Господа, — перебил он командира, пока еще очень тихо, — я — старый офицер. Я готов своими руками, кровью мстить за все поруганное. За честь Российской империи. За убийство царя… Но, господа, помилуйте, одумайтесь! О чем вы?.. Своими руками взрывать русские твердыни? Когда кругом всякая шантрапа только и ждет, чтобы броситься на нас. Ведь финны сидят за заливом! В мае они стреляли по нас? Да, я взорвал Ино, но ведь они еще не покорены… Я не дам, не позволю рвать форт, пока мы их не сотрем в порошок!.. Что же это выходит, господа? Что же мы — сдаемся на их милость? Бежим? Чухнам открываем двери к Петербургу? Врагам империи?
Барон Кнорринг тихонько свистнул. Он пристально, с вопросом поглядел на Неклюдова, потом перевел холодные глаза на Лощинина.
— Это вы рвали Ино? Приятно слышать… Хорошая работа… — он не договорил, остановился. Из-за дверей сквозь стены, все больше нарастая, доносился рев, грохот, визг… Во все щели полз удушливый дым. Пахло то тлеющим мхом, листом, то острым химическим запахом взрыва. Земля дрожала.
Неклюдов вскочил, глаза его забегали.
— Э, ко всем дьяволам! — закричал он, ударяя своей фуражкой об стол. — Досовещаемся до могилы… Не слышите, что ли, господа? Нельзя терять ни минуты!
Барон Кнорринг встал тоже.
— Да, пора, пора… — пробормотал он.
Дверь открылась. Снаружи ворвался сущий ад — дым, пыль, вспышки огня; ничего не видно… Лощинин, точно лунатик, вышел последним, держа руку на кобуре. Вероятно, впервые в жизни в его голове, в этой средней офицерской голове, возникло вдруг какое-то странное сомнение, зашевелилась мысль, совершенно самостоятельная, не предписанная ни боевым уставом, ни прямым приказом командования. Глаза его смотрели неизвестно куда. Поперек грязного лба легла резкая складка.
— Не понимаю… — как в бреду бормотал он, пожимая плечами, разводя руки. — Ничего не могу понять! Взорвать? Красную Горку? Господи, что же это?
В это время в бетонных казематах, где содержались арестованные коммунисты, началось волнение.
Дмитриев, старожил форта, красноармеец, предательски арестованный негодяем Урбаном, снова подошел к Федченке.
— Время идет, браток… Больше ждать нечего! Надо разбирать рельсы. Бежать…
В коридоре послышались голоса, брань. Конвойные, присланные неклюдовским штабом, начали отсчитывать заключенных, чтобы уводить их куда-то. Снаружи грохот разрывов достиг крайнего напряжения.
Секунду или две люди колебались. Потом сам Дмитриев и Павел Лепечев разом схватили первый отрезок рельса, осторожно приподняли его в бетонных пазах, повернули… В каземат хлынул свет, грохот, дым.
— Стой, стой! — пробормотал Дмитриев. — Стой, не кидай, дождись разрыва.
Ждать долго не пришлось. «Бумм!» — звякнул очередной певучий хлопок и «Дзинь!» — выброшенный рельс негромко упал на землю у стенки. «Бумм!», «Дзинь!», «Блямм!», «Дзинь!»
Всех стальных брусков было не больше восьми или десяти.
Один морячок, почти мальчик, незаметно протискался к самому окну. Едва последний рельс был снят, он, слабо ахнув, стремительно выкинулся наружу. Ноги его коснулись земли, он рванулся было бежать, но в тот же миг сверху грянул винтовочный выстрел. Кто-то крикнул:
— Стой! Куда?
Юноша, растерявшись, прижался спиной к бетону под окном, замер неподвижно. Борис Дмитриев крепко выругался:
— Эх! — и прыгнул в окно сам. Всклокоченный, страшный, грязный, он бросился к наружной двери каземата.
— Братцы! Братцы! — хрипло, отчаянно закричал он. — Братцы! Ток пустили! Форт взрывается! Спасайся!
— Взрывают? Взрывают форт! Ребята, беги! — сейчас же раздались ответные испуганные голоса. Караул, стоявший у входов, мгновенно прянул в разные стороны: на форту, в крепости, не было слова страшнее, чем «взрыв».
Бросились врассыпную и солдаты в ближайших окопах. Дверь каземата распахнулась. И из нее, и из окна, парами, по три, по нескольку сразу посыпались арестованные. Перед ними была дорога, пересеченная проволочными заграждениями, была развороченная снарядами площадь форта, были бегущие издали наперерез фигуры с винтовками, а там, вдали, за горящими постройками — лес, свобода!
Григорий Федченко выбрался из окна пятым или шестым, рука об руку с шурином, с Павлом Лепечевым. Павел был гораздо моложе и крепче.
— Беги, беги, не жди меня! — бормотал Федченко.
— Дядя Гриша! Дядя Гриша! Поднажми! — умолял Павел.
Они бросились к проволоке вместе. Но расположение заграждений было таково, что минуту спустя им волей-неволей пришлось разлучиться на несколько сажен. Павел подался вправо. Старый Федченко, возрастом своим вынужденный более осторожно выбирать дорогу, против воли взял левее. Он уже не слышал, как сзади по бегущим стегнула пулеметная очередь, как из-за здания офицерского собрания наперерез Павлу и другим вырвалась цепь «ингерманландцев», как бегущих смяли, сбили с ног, схватили. Тяжело дыша, он бежал прямо вперед мимо каких-то сосен.
Внезапно страшный удар обрушился на него с правой стороны. Вспыхнуло ослепительное желтое пламя, в бок толкнуло горячим воздухом. Григорий Федченко последним усилием метнулся влево и, чувствуя, что все кончено, полетел сквозь сосновые колкие ветки куда-то в черную глубь…
Полчаса спустя Неклюдов эвакуировал форт, через его юго-западные ворота по дороге на Коваши. Окруженные густой цепью «ингерманландцев», понуро шли арестованные. Избитые, пойманные во время побега, коммунисты еле двигались со связанными за спиной руками. Павел Лепечев все еще вздрагивал от ярости и бессильного, злобного отчаяния. Левый глаз его страшно запух, щеки и рот были разодраны в кровь…