Пулковский меридиан
Шрифт:
Они помнили и многое другое: как тогда летом, в июне сыны огромного города сами взяли в свои руки его судьбу, как пошли впервые на ночные обыски, как встали с заступами и кирками для постройки укреплений на улицах, как именем революции, именем партии открывали бронированные сейфы и тайники… Как во исполнение директив Цека вливались их отряды коммунистическим пополнением в слабеющие части фронта, Как, выполняя мудрый план партии, руководимые посланцем партии, они сами, своею собственной рукой, уже вырвали однажды победу из рук нацелившегося на Питер врага.
Многое изменилось с тех пор в положении страны. Теперь, к осени девятнадцатого года, стало совершенно ясно: очередной свой удар зарубежные хозяева русских белогвардейцев нацеливают, как отравленный кинжал, прямо в сердце республики, прямо на Москву. Он будет главным; все остальное — маневр, диверсия!
Когда-то Юденич представлял собою грозную опасность. Теперь, по сравнению с Деникиным, он выглядел так же, как злой щенок выглядит рядом с матерым волком.
Здесь — полтора уезда, там — десятки губерний и областей. Тут, на севере, счет на тысячи бойцов; там в события втянуты сотни тысяч людей на фронте, миллионы в резервах тыла. Здесь — жалкие торфяники Ингрии, населенные хмурыми и мирными крестьянами, а там, на раздольях степей, — громадная хлебородная Украина, виноградники тихого Дона (но среди них и острые пики его казачества!), золотистые, волнующиеся, подобно неоглядному морю, кубанские пшеничные поля…
Деникин лавиной катился вперед. Его разъезды приближались к арсеналу Советской России, к Туле. А за Тулой в мареве горизонта стекла генеральских биноклей уже нащупывали золотистые отблески над скатами лесистых холмов. Там, где-то за желтизной березняков, и сейчас горели сорок-сороков московских; там высились вокруг Ивана Великого краснокирпичные стены Кремля; там были вожделенные заводы, оставленные банки, тихие пруды подмосковных вотчин, миллионы и миллионы тех, кого не терпелось привести к Иисусу, скрутить в бараний рог, согнуть в три погибели, так стиснуть, чтоб небо показалось им с овчинку… Или мы уже разучились этому, господа офицеры?
В Питер то и дело приезжали люди с Южного фронта. Их рассказы были отрывочными, но по ним и по письмам, приходившим оттуда, становилось ясным, как горяча там борьба. Партия бросила туда своих лучших, опытнейших сынов. Сталин, Ворошилов, Буденный, Орджоникидзе — все они были там, с неиссякаемой энергией организуя и ведя жестокую, смертельную схватку с врагом.
Схватка эта развертывалась не только на фронте: приходилось бороться и у себя в тылу. Планы разгрома врага, разработанные командованием фронта, оказались совершенно непригодными, вредительскими… Пришлось на ходу решительно менять их.
Да, наступать на врага! Но не так, как собирались это сделать, не через осиное гнездо донского белого казачества, а через клокочущий гневом и ненавистью к белогвардейщине рабочий Донбасс. Удар, направленный сюда, должен был, не мог не обеспечить победы южнее Москвы, а победа эта будет лучшей помощью Северу, потому что священное дело обороны Родины — едино. Кто в Питере не понимал этого?
Центральный Комитет партии в Москве согласился с доводами Сталина. Новый план контрнаступления был утвержден, и судьбы великой борьбы тем самым определились…
Шестнадцатого числа Григорий Федченко вошел в состав чрезвычайной путиловской тройки по обороне. Как ее председатель он был делегирован в районный штаб обороны.
Утром на следующий день за ним прислали машину. Надо было объехать и осмотреть начатые работы по укреплению города.
Несмотря на ранний час, Петергофского шоссе было не узнать: народу — конца нет!
На углу Счастливой улицы стояли женщины и подростки, возвращавшиеся с окопных работ: пропускали рабочий отряд Коломенского вагонного завода, прибывший в Петроград и теперь шедший на Дачное и Лигово. На шоссе было грязно; люди, обутые кто во что, видимо, давно уже промочили ноги, продрогли. Они были бледны, истощены, обтрепаны. Но штыки винтовок грозно щетинились над ними. В их глазах, в их лицах и голосах чувствовалось что-то такое, что нельзя было передать словами, что горячей и обнадеживающей волной подступало к горлу.
Женщины и ребята замахали руками, закивали проходившим. Рабочие снимали старые кепки, махали в ответ.
— Ура! Ура! Ура!..
Сзади за отрядом, отстав от него на два или три десятка шагов, вприпрыжку бежал сухонький маленький старичок с берданкой за плечами. Он, видимо, отстал, зашнуровывая ботинок, и теперь с трудом догонял своих.
— Куда ты, дедушка? — закричали ему. — Устарел воевать! Иди к нам окопы рыть.
Старик оглянулся. Комическим жестом левой руки он на ходу поддернул брюки, наддал еще и пренебрежительно, точно с быстро идущего поезда, помахал остающимся ладошкой.
— Пишите! Целую!..
Раздался взрыв смеха. Улыбнулся и Федченко: «Ну и люди!»
В это время к машине подбежало несколько комсомольцев.
— Товарищ Федченко! — кричали они. — Батюшкин просил вам передать: выбрали наблюдательный. На нашей путиловекой церкви… Там удобно…
Вдоль Счастливой улицы по огородам тянулась сплошная линия окопов. В двух или трех местах саперы отделывали пулеметные гнезда.
Дальше, на Красносельской, работы начались с утра и тоже шли полным ходом.
Поодаль группа странно одетых людей неумело, но дружно наколачивала проволочную паутину на готовую деревянную основу. Шофер, обернувшись, подмигнул Федченке.
— Нетрудовые! — насмешливо сказал он. — Стараются. Кто не работает, тот не кушает! Интересуюсь узнать, чего именно они теперь думают?
Казалось, буквально весь Питер высыпал на улицы, роется в мокрой земле, таскает мешки с песком, сваливает в огромные баррикады дрова, доски, ломовые дроги.
По Путиловекой ветке, ведущей к верфи, бойко бегал паровоз с платформой, на которой стояли две пушки. Другой, еще более странный «бронепоезд», встретился Федченко уже в чужом секторе, на Международном. Здесь маленький заводской паровичок катил по трамвайным рельсам трамвайную же грузовую платформу с зенитной облегченной трехдюймовкой на ней. «От «Скорохода» в подарок Юденичу!» — было написано на красных полотнищах вдоль платформы.
Паровичок задорно свистел; красноармейцы выглядывали из-за бортов, встречные части провожали забавную боевую колесницу добродушным смехом.
Остановив машину у трамвайного парка, водитель, молодой серьезный паренек-солдат, повидимому, недавно раненный, со спокойным вниманием и почтительной готовностью повернулся к Григорию Николаевичу: «Куда дальше поедем, товарищ командир?»
Старый токарь пытливо взглянул на шофера. Нет, тот не улыбнулся, не шутил. Он и на самом деле видел в своем пассажире, в этом широком, слегка сутулом рабочем человеке с украинскими висячими усами, начальство, занятое важным, нелегким, но необходимым и, безусловно, посильным для него делом.