Пулковский меридиан
Шрифт:
Странный шум поразил его. Сверху, с неба, сюда, в его сторону, как бы ввернулась острая на конце, огромная, неистово вращающаяся дрель. Сначала странный высокий свист, потом задыхающееся мяукание, потом: «иу-у-у-о-о-о-у-у-у-у… крррах!» Прямо перед ним, на фоне стены рефракторной башни, метрах в двухстах от него — резкая желтая вспышка. Оглушительный удар. Клуб дыма… Какой-то визг свист… Еще один удар — левее, в парке… Еще три — за ним… на дворе. Еще…
И — все. Тишина.
Профессор Гамалей был слишком старым, слишком желчным, слишком сильным человеком, чтобы сделать что-либо вполне естественное, —
Он стоял, неподвижно глядя перед собой. Нижняя челюсть его отвисла. Рот открылся. «По обсерватории? Из пушек!?»
Медленно, шаг за шагом, он двинулся к башне. Не веря себе, он осмотрел и ощупал полный кирпичной пыли шрам, потом повернулся и, грозя тростью, выставил вперед бороденку, размахивая полами плаща, яростно, задыхаясь, закричал что-то туда, на юг.
Дмитрий Лепечев и другие тоже подошли к месту происшествия. Они постояли, поговорили, покачали головами. Головка снаряда глубоко ушла в стену, даже не шаталась под рукой. Она была еще теплой.
Но стрельба сразу прекратилась.
Когда первое впечатление сгладилось, служитель вспомнил, зачем и как он пришел сюда.
— Петр Поллонович! Идите в дом… Николай Эдуардович пришли. Вас хочут видеть.
В другое время старик обязательно помедлил бы, поломался бы перед юношей. Но тут в нем прорвался вдруг такой источник негодования, возмущения, ярости против «тех», что он хотел тотчас же излить его представителю «этих», своему воспитаннику, красному командиру. Он заторопился. Вот почему, проходя мимо Вовочкиной детской и увидев сквозь полуоткрытую дверь, что внук лежит на кровати ничком, носом в подушку, вроде как спит, он почти не обратил на это внимания. На минуту показалось ему странным: мальчишка никогда не прикладывался так днем. Не заболел ли? Однако он был слишком взволнован тем, что пережил. «А, загонялся… носится целый день… надо прекратить! Опасно!»
Не останавливаясь, он прошел к себе в кабинет.
На самом же деле Вова не заболел и не устал. С ним случилось совсем другое.
В этот день Вовке повезло. Целый день он таскался по Пулкову, привязавшись к какому-то старику-артиллеристу (вероятно, посыльному штаба), расспрашивал, выслушивал, удивлялся, запоминал.
Перед самым наступлением сумерек, часов около четырех, старый и малый расстались у штабрига. Вове хотелось есть — презренное чувство! Подчиняясь ему, Вовочка пошел было к лестнице, ведущей в парк, но вдруг увидел вдалеке, влево, тот самый устроенный в склоне горы фонтан, у которого когда-то давно Женя Федченко впервые рассказал ему про отца. Тут он сообразил, что пить ему хочется сильнее, чем есть.
Он двинулся прямо к фонтану. Портик фонтана был, как всегда, пуст. Набирая в пригоршни воду, Вова ясно вспомнил Женьку, его круглую стриженую голову, веснушчатое переносье, широкие плечи, его милую походку вразвалку. Где-то теперь ты, Женя, друг?
Задумавшись, глядя перед собой, Вова Гамалей присел на краешек холодной гранитной скамьи. Да, вот, Женька!.. Вдруг он резко вздрогнул и широко открыл глаза. Что это?
На каменном полу дорического портика лежал тонкий слой намытого водою ила.
Сюда никто не заходил. Поэтому поперек илистой подушечки шли здесь только две цепочки следов: маленькие Вовины и вторые…
Вова задохнулся. Он взял
По Вовкиной спине пробежали острые мурашки.
Вездесущий и неуловимый человек, непонятный человек пещер, подозрительный человек лахтинского взморья сейчас, в очень тяжелые для Красной Армии дни, находится где-то здесь, в ее ближайшем тылу. Он прячется тут же, около. Кто он? Что он делает? Что он хочет сделать? Как быть?
На минуту ему показалось, что умнее всего будет опрометью бежать в штабриг и рассказать все это там… Или разыскать того комиссара в Башкирском полку, который приходил недавно к дедушке… Или…
Но сейчас же его охватила нерешительность.
Хорошо, если все это действительно так. Хорошо, если по следу можно кого-нибудь найти. А если это совсем не шпион, а самый обыкновенный красноармеец? А может быть, это другой след, только похожий?..
То, что там, на лахтинском взморье, такой сапог, с таким каблуком принадлежал человеку подозрительному, может быть, даже страшному, это было для Вовы бесспорно. Ведь он же слышал тогда их разговор и — какой разговор! Но с тех пор могло произойти многое. Тот человек мог сменить свои сапоги… А если…
Минуту спустя Вова решил сначала попытаться узнать — куда пошел след. А вдруг он увидит этого человека? Ему казалось (он был совсем наивно уверен в этом), что если тот окажется контрреволюционером, шпионом, белым — это сразу же бросится ему, Вове в глаза Он думал, как, впрочем, думают многие, что враг негодяй, злодей должен выглядеть совсем не так, как прочие люди. Он узнает сразу же, правильно ли его подозрение, и тогда… К тому же начинало смеркаться. Пока успеешь добежать до штаба, поднять там тревогу, вернуться сюда…
Размокшая почва прочно хранила каждый оставленный на ней отпечаток. Знакомый след, не прерываясь, тянулся вдоль придорожной канавы.
Вот он кончился… Тут человек перескочил через ров. Ага! Он остановился, мелко разорвал какую-то бумажку, бросил ее на канавное дно. Белые клочки, превратились в кашицу и сейчас плавали в луже…
Вова насупился: нет, это был не простой человек, у него были не простые дела тут, в тылу Пулковского участка! Но странно: очевидно, он направился в обсерваторский парк? Он не пошел в ворота, а перелез через забор вот здесь, в ста шагах от фонтана, и двинулся наверх в тору.
Земля между деревьями раскисла. Пахло гнилой травой, листом. Следы стали неясными: человек скользил, но все же шел прямо вверх здесь, а не по дорожке. Вова, тоже скользя, хватаясь за хрупко-сухие крапивные стебли, следовал за ним по пятам. Он карабкался вверх и думал. С каждой минутой в нем крепла уверенность, что это не простой красноармеец. Это — преступник! Зачем он лез здесь? Почему он не шел дорогой? Почему?
Наверху след опять обозначился совершенно ясно. Он повел Вову наискось через сад, чуть южнее длинного прудика, пошел по главной дорожке, подобрался к главному обсерваторскому корпусу и вдруг исчез возле него на чисто вымытых осенью известковых плитах тротуара…