Пулковский меридиан
Шрифт:
То чувство, которое за последние дни все чаще обуревало Федченку, нахлынуло на него вновь — чувство нового своего достоинства, чувство большой, небывалой уверенности в своих силах. Что ж? Видимо, и на самом деле в ремесле воина и командира нет ничего таинственного, что было бы доступно только интеллигентикам из дворян; нет ничего такого, чего, при желании, не могла бы понять, чему не могла бы научиться рабочая голова. Ежели есть она у тебя на плечах, так видать — вовсе незачем становиться на коленки, просить специалистов, чтобы они тебя спасли. Можно самому найти решение. Самому? Как сказать!
Каждый раз, как Федченко начинал ощущать себя военачальником, командиром (пусть маленьким!), им овладевали и гордость — не за себя самого, за весь класс! — и острое беспокойство. Командир! Великое дело — командир! Он должен знать все у себя, знать, что делается на участках соседей. Командиру необходима постоянная связь с тем, кто стоит выше его, кто руководит большим делом обороны. А им, рабочим и коммунистом Федченкой, руководила партия. Подумав, он велел шоферу везти его за Обводный, в кино «Олимпия», в штаб обороны Московского района.
На всем протяжении пути они видели всюду то же самое: напряженную, несуетливую, но спешную работу. По самому каналу, например, проходила очень заметная, обозначенная вновь устроенными капонирами, окопами, окнами, заложенными мешками с песком, вторая линия обороны. Шофер, отняв руку от баранки руля, указал на угловой дом.
— Правильно придумано, товарищ начальник! — одобрил он, — сыпанут кинжальным огнем и туда и сюда, ежели что… По проспекту, и по каналу…
В штабе обороны, как во все дни, царило чрезвычайное оживление. Людей было много; все лица казались знакомыми, но за последнее время Григорий Николаевич что-то потерял счет этим бесчисленным новым знакомым, даже не всегда сразу узнавал их.
Он поторопился пройти к своему давнему приятелю, тоже путиловцу, но столяру, Петру Анкудиновичу Бережнову. Теперь Петр Бережнов был комиссаром в этом районном штабе обороны, и с ним, наверняка, было полезно поговорить.
Бородач Бережнов сидел в маленькой комнатке позади экрана бывшего кино, и Федченко сразу увидел, что попал к нему в довольно горячую минуту. Телефон на комиссарском письменном столе звонил непрерывно. Половина темноватой комнатки до высоты груди была завалена плотными тючками каких-то листовок, перевязанных тонким шпагатом. От них резко пахло свежей типографской краской, керосинцем. Бледненькая барышня за отдельным столиком слева то торопливо выписывала накладные, то тянулась к телефонной трубке, а сам Петр, крупная добродушная голова которого с окладистой рыжей бородой как-то не сочеталась с защитным френчем и штанами-галифе, с высокими военными сапогами и наганом в кобуре у пояса, сам он выдерживал у двери натиск целой очереди и пожилых людей и каких-то смешливых девушек, столпившихся в коридоре.
— Товарищ военком! Газоному-то надо бы в первую очередь! Как же так? — взволнованно кричали оттуда.
— Петр Анкудинович, поимей в виду: у нас в три часа митинг назначен. За срыв — ты ответишь.
— Дядя Петя… Текстильщикам — по знакомству, а? Подкинь побольше: мы же малосознательные… Нам в каждую комнату отдельную листовочку надо… Опять — в общежитие…
— Здорово, Петро! — приветствовал Бережнова Григорий Николаевич. — Хо-хо! Что у тебя творится-то!?. Или решил книжный магазин открыть?.
Петр Бережное через очки взглянул на токаря и радостно и озабоченно.
— Эге, Гриша, друг! Заходи, голубчик, только… Товарищи! Ребятки! Да будьте ж вы маленько покультурней! Имейте сознание: не хватайтесь за литературу хоть зубами-то. Всем, говорю, достаточно будет: шесть тысяч экземпляров на один наш подрайон отбил! С кровью, можно сказать, у секретаря вырвал! А вы… Марусенька, сестричка, отойди, родная, за дверку! Все равно двойной порции не дам… Что — по карточкам!? Это хлеб — по карточкам; а тут вещь дороже хлеба… Это — знаешь что, Грицко? Это — самая последняя почта. Воззвание! За подписью Владимира Ильича! Да — на, эвона: «Ве Ульянов», в скобках — Ленин! Сегодня передали по телеграфу, сразу к печатникам, и — готово. А теперь, видишь, что с народом делается! Товарищи, товарищи, ну да нельзя же так, кто сильней… Нужно!? Я понимаю, что нужно: и вам, и каждому… Бери, бери одну листовочку, Федченко. Проходи в тот куток, прочитай, покуда я тут… Я — сейчас; эти шесть тысяч — капля в море… За хлебной четверкой так люди не рвутся, как за правильным, большевистским словом…
Федченко прошел, куда ему показали, как драгоценность, неся в руках маленький листок сероватой бумаги. Печать на листке была не слишком ясной: местами свежая краска смазалась при упаковке. И тем не менее от этого бумажного клочка на старого путиловца пахнуло словно сдержанным жаром:
«Товарищи! Наступил решительный момент. Царские генералы еще раз получили припасы и военное снабжение от капиталистов Англии, Франции, Америки…»
Григорий Федченко лучше, чем кто-нибудь другой, знал, что намеревается принести Красному Питеру царский генерал Юденич и другие, идущие рядом с ним: у токаря Федченко и сейчас еще плохо слушалась нога, ныла грудная клетка, сдавленная в снарядной воронке. Он и сам чувствовал, как грозна и темна новая, надвинувшаяся на Петроград туча. И все же теперь, вчитываясь в скупые, точно по горячему металлу вырезанные строки ленинского воззвания, он почувствовал, как мурашки зашевелились у него по спине: «Так вот оно как, оказывается?.. «Наступил решительный момент!»
«Взяты Красное Село, Гатчина, Вырица, — сурово и прямо говорило воззвание. — Перерезаны две железные дороги к Питеру. Враг стремится перерезать третью, Николаевскую, и четвертую, Вологодскую, чтобы взять Питер голодом.
Товарищи! Вы все знаете и видите, какая громадная угроза повисла над Петроградом. В несколько дней решается судьба Петрограда, а это значит наполовину судьба Советской власти в России».
Григорий Федченко поднял голову и прислушался, вдумываясь в значение этих строк. За стенкой — тоже кто-то читал воззвание:
«Мне незачем говорить петроградским рабочим и красноармейцам об их долге…»
Из коридорчика, ведущего к комнате Бережнова, доносились следующие за этими слова:
«Товарищи! Решается судьба Петрограда! Враг старается взять нас врасплох. У него слабые, даже ничтожные силы…»
В чуланчике было очень темно: под потолком горела только запыленная древняя, угольная лампочка. И ее светящаяся рыжеватым накалом спиральная нить то и дело подрагивала — в чулан и то доходили откуда-то далекие, но все же явственные толчки: это — сам царский генерал Юденич стучался своей артиллерией в ворота города.
«Товарищи! Решается судьба Петрограда!»
Кто написал эти тревожные и мужественные слова? Ленин.
К кому обратился он в трудный час? Не к одним только руководителям и командирам. К рабочим всей страны. К солдатам всей армии. И к тебе, рабочий Федченко, в том числе! Ну, что же, Владимир Ильич? За нами дело не станет: мы тебя слышим!
Дверь, пискнув, открылась. Видимо, люди, получавшие листовки, разошлись. Только три молоденькие текстильщицы, тесно присев на подоконнике, голова к голове, слушали чтение четвертой подруги… «Ой, Фрося, да погоди ты! Тебе ж хорошо, ты — грамотная, а мы… Дай хоть послушать главное…»