Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)

Вересаев Викентий Викентьевич

– Ведь ужина не будет?

После чая Крылова сдавали на руки Емельяну, он бережно сводил его с лестницы и усаживал в экипаж.

Погиб Крылов на посту: объелся протертыми рябчиками и умер от несварения желудка. Вигель дает ему такую характеристику: «В поступи его и манерах, в росте и дородстве есть нечто медвежье; та же сила, та же спокойная угрюмость, при неуклюжести та же смышленость, затейливость и ловкость. В этом необыкновенном человеке были заложены зародыши всех талантов, всех искусств. Скоро, тяжестию тела как бы прикованный к земле и самым пошлым ее удовольствиям, его ум стал реже и ниже парить. Одного ему дано не было: душевного жара, священного огня, коим согрелась, растопилась бы сия масса. Человек этот никогда не знал ни дружбы, ни любви, никого не удостоивал своего гнева, никого не ненавидел, ни о ком не жалел. Две трети столетия прошел он один сквозь несколько поколений, одинаково равнодушный как к отцветшим, так и к зреющим. С хозяевами домов, кои по привычке он часто посещал, где ему было весело, где его лелеяли, откармливали, был он очень ласков и любезен; но если печаль какая их постигала, он неохотно ее разделял. Не сыщется ныне человека,

который бы более Крылова благоговел перед высоким чином или титулом, в глазах коего сиятельство или звезда имели бы более блеска. Грустно подумать, что на нем выпечатан весь характер русского народа, каким сделали его татарское иго, тиранство Иоанна, крепостное над ним право и железная рука Петра. Если Крылов верное изображение его недостатков, то он же и представитель его великих способностей».

Пушкин часто встречался у знакомых с Крыловым всегда, когда бывал в Петербурге. Как художника он ставил его очень высоко, но, по рассказу Нащокина, нравственных достоинств в нем не уважал. В 1825 г. Пушкин напечатал статью о предисловии Лемонте к французскому переводу басен Крылова, где, между прочим, писал, что Крылов является характерным представителем духа русского народа. По этому поводу Вяземский с негодованием писал Пушкину: «Что такое за представительство Крылова? Как ни говори, а в уме Крылова есть все что-то лакейское: лукавство, брань из-за угла, трусость перед господами, все это перемешано вместе. Может быть, и тут есть черты народные, но, по крайней мере, не нам ими хвастаться перед иностранцами… Представительство Крылова в нравственном, государственном отношении есть преступление, оскорбление нации, тобою совершенное». Пушкин на это отвечал: «Ты уморительно критикуешь Крылова, молчи, то знаю я сама, да эта крыса мне кума. Я назвал его представителем духа русского народа, – не ручаюсь, чтоб он отчасти не вонял. В старину наш народ назывался «смерд». Дело в том, что Крылов преоригинальная туша».

Николай Иванович Гнедич

(1784–1833)

Поэт, переводчик «Илиады» Гомера. Перевод этот отягчен архаическими оборотами и славянизмами, тем не менее, по передаче духа подлинника, является одним из самых замечательных переводов Гомера и стоит несравнимо выше слащавой «Одиссеи» Жуковского, серой «Илиады» Минского и прилизанных немецких фоссовых переводов обеих поэм. Сын небогатого полтавского помещика, очень рано остался круглым сиротой. Оспа еще в детстве изуродовала его лицо и лишила правого глаза. Учился в Московском университете. С. П. Жихарев вспоминает: «В университете его называли J’e'tudiant aux e'chasses или просто ходульником, потому что он любил говорить свысока и всякому незначительному обстоятельству и случаю придавал какую-то важность». Он замечателен был неутомимым своим прилежанием и терпением, любовью к древним языкам, страстью к Шекспиру и Шиллеру. Он увлекался всем, что выходило из обыкновенного порядка вещей, прочитал три раза «Телемахиду» Тредьяковского от доски до доски и даже находил в ней бесподобные стихи. По окончании курса Гнедич переехал в Петербург. Служил в Публичной библиотеке вместе с Крыловым, с которым находился в тесной дружбе. Выдвинулся как поэт и превосходный декламатор, был близок к театру, под его руководством учила роли знаменитая Е. С. Семенова, для нее он перевел «Танкреда» Вольтера и переделал «Лира». В борьбе шишковистов с карамзинистами Гнедич занимал нейтральную позицию. Литературная молодежь относилась к нему с большим уважением. Баратынский в послании своем из Финляндии писал Гнедичу:

Лишенье тягостно беседы мне твоей,То наставительной, то сладостно-отрадной,В ней сердцу и уму я пищу находил.Ты бодро действуешь прекрасные полвекаНа поле умственных усилий человека…С тобой желал бы я беседовать опять,Муж, дарованьями, душою превосходный,В стихах возвышенный и в сердце благородный.

И Пушкин писал Гнедичу из Кишинева:

Ты, коему судьба далаИ смелый ум, и дух высокий,И важным песням обрекла…

И через два года писал брату по поводу стихотворения Гнедича «Тарентинская дева»: «Гнедич у меня перебивает лавочку: «увы, напрасно ждал тебя жених печальный» и проч. – непростительно прелестно. Знал бы своего Гомера, а то и нам не будет места на Парнасе!» Пушкин высоко ценил вкус Гнедича. Задумав в 1825 г. издать собрание своих стихов, он дал полномочия Жуковскому, Плетневу и Гнедичу исключать и марать сплеча все, что им покажется недостойным включения в собрание. Когда Пушкин жил на юге, Гнедич издал его «Кавказского пленника», но заплатил за него Пушкину всего 500 руб. ассигнациями и прислал один экземпляр поэмы; предложил купить у него второе издание «Руслана» и «Пленника», но Пушкин отказался от его услуг и писал Вяземскому, что Гнедич – «приятель невыгодный», очень держащий на счету каждую копейку.

Пушкин с нетерпением ждал выхода Гнедичева перевода «Илиады», напечатал в «Литературной газете» восторженное извещение о его выходе; когда перевод вышел в свет, Пушкин, с присущей ему озорной насмешливостью, написал эпиграмму:

Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,Боком одним с образцом схож и его перевод.

Видно, слишком соблазнительно было противопоставить кривого Гнедича слепому Гомеру. Но Пушкин устыдился своей эпиграммы и тщательно замазал ее чернилами, а вместо нее написал известное двустишие:

Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;Старца великого тень чую смущенной

душой.

К Гнедичу же относят и стихи Пушкина «С Гомером долго ты беседовал один» (1832), но это еще требует подтверждения.

Гнедич со своей стороны всегда восторженно относился к творчеству Пушкина. По поводу двустишия в «Бахчисарайском фонтане» «Твои пленительные очи яснее дня, чернее ночи» Гнедич воскликнул, что за эти два стиха он с удовольствием отдал бы свое последнее око, а сказки Пушкина (о царе Салтане и др.) приветствовал следующим посланием:

Пушкин, ПротейГибким твоим языком и волшебством твоих песнопений!Уши закрой от похвал и сравненийДобрых друзей!Пой, как поешь ты, родной соловей!Байрона гений иль Гете, Шекспира –Гений их неба, их нравов, их стран.Ты же, постигнувший таинства русского духа и мира, –Ты наш баян!Небом родным вдохновенный,Ты на Руси наш певец несравненный!

Гнедич, как сказано, был крив, и лицо его было изрыто оспой. Однако держался он как красавец, усердно следовал моде и всегда одевался по последней картинке. Волосы были завиты, шея повязана платком, которого стало бы на три шеи. Был чопорен, величав, речь его звучала несколько декламаторски. «Он, – говорит Сологуб, – кажется, и думал гекзаметрами, и относился ко всему с вершины Геликона». Впрочем, это не мешало ему быть иногда забавным рассказчиком и метким на острое слово. Гнедич слыл хорошим чтецом; но в чтении его, как и во всем прочем, было мало простоты и натуральности. Голос, дикция были как будто подавлены платком, который несколько раз обвивал его шею и горловые органы. Французский язык знал он плохо, но любил на нем говорить, и французская речь его была очень забавна.

Александр Сергеевич Грибоедов

(1795–1829)

Из старинного дворянского рода. Родители были богаты, владели 2000 душ крестьян, но дела их были очень расстроены вследствие расточительности и обычного неумения хозяйничать. Отец мальчика, секунд-майор, умер рано и был, по-видимому, человек незначительный, мать была умна и довольно образованна, но очень деспотична, честолюбива и жестока. Мальчик рос в атмосфере дворянской спесивости, преклонения перед знатностью и богатством, почтения к старшим, каковы бы они ни были. Он получил блестящую домашнюю подготовку и одиннадцати лет поступил в Московский университет. «Учился страстно» и к 1812 г. прошел три факультета – словесный, юридический и математический. Он владел французским, немецким, английским и итальянским языками, свободно читал по латыни и вышел из университета одним из образованнейших людей своего времени. Собирался держать экзамен на доктора прав. Но в это время вторгся в Россию Наполеон. Грибоедов, разделяя общее патриотическое воодушевление, бросил занятия и поступил корнетом в гусарский полк. Однако в боях побывать ему не удалось: всю кампанию 1812–1814 гг. ему пришлось провести в тылу за комплектованием кавалерийских резервов. Жил он веселой гусарской жизнью, кутил, озорничал: однажды в Брест-Литовске въехал верхом на лошади на второй этаж, на бал, куда его не пригласили; другой раз забрался в польский костел во время богослужения и стал играть на органе; он был прекрасный пианист, играл так, что всех восхитил, и вдруг в самый торжественный момент богослужения перешел на «Камаринскую».

В 1816 г. Грибоедов вышел в отставку, в 1817-м определился на службу в Петербурге в коллегию иностранных дел, куда около того же времени поступил, окончивший лицей, и Пушкин. Грибоедов с головой ушел в литературную и театральную жизнь Петербурга, сблизился с князем А. А. Шаховским, Гречем, Катениным. В то время шла борьба между шишковистами и карамзинистами (см. гл. «Арзамас» – т. 1). Грибоедов тяготел к библейским и церковно-славянским архаизмам, это сближало его с «Беседой», но его отталкивал заскорузлый политический консерватизм шишковистов. С «арзамасцами» он тоже во многом расходился. Образовался особый кружок новоархаистов, в который входил Грибоедов, Катенин, Кюхельбекер, Жандр, С. В. Бегичев. Грибоедов очень увлекался театром, дружил с Сосницким, Валберховой, Семеновой, стал писать комедии и водевили; некоторые из них, как, например, комедия «Молодые супруги», имели успех. Грибоедов жил в кругу золотой молодежи веселой и разгульной жизнью, кутил, озорничал, приобрел славу отъявленного и счастливого волокиты, участвовал в закулисных интрижках. Одна из них привела к двойной дуэли Шереметева с графом Завадовским и А. И. Якубовича с Грибоедовым. Об этой дуэли рассказано в гл. «В петербурге до ссылки. “Зеленая лампа” (см. Каверин). Шереметев был смертельно ранен, дуэль между Грибоедовым и Якубовичем была отложена. Якубович, признанный следствием главным виновником дуэли, был переведен из лейб-уланского полка на Кавказ в Нижегородский драгунский полк, Завадовский выслан за границу, Грибоедову ничего не было. Дуэль вызвала в петербургском обществе много разговоров, очень неблагоприятных для Грибоедова. И сам он переживал событие очень тяжело. На него нашла ужасная тоска, он беспрестанно видел перед глазами умирающего Шереметева, пребывание в Петербурге сделалось для него невыносимым. Материальные обстоятельства тоже ухудшились. Расточительная жизнь матери и крупные суммы, которые она посылала сыну в Петербург, окончательно расстроили дела Грибоедовых. Вследствие непомерно увеличившихся поборов крестьяне костромского имения Грибоедовых взбунтовались и были кроваво усмирены воинской силой. Мать настаивала, чтобы сын избрал более выгодную службу. Грибоедов определился секретарем при поверенном в делах Персии (ныне Иран) и в августе 1818 г. оставил Петербург. Мать напутствовала его письмом, в котором советовала избегать честности и прямоты и следовать примеру одного их родственника: «…он подлец, как ты знаешь, и все вперед идет; а как же иначе? Ведь сам Бог, кому мы докучаем молитвами, любит, что перед ним беспрестанно кувырк да кувырк».