Пусть эта музыка стихнет

Котова Ксения Васильевна

По телу часового пробежала дрожь, зрачки расширились, во рту пересохло. Его скрутила судорога, и он упал в канал.

Заключённые там воспоминания, звуки и запахи погребли жертву под миллионами незнакомых ощущений. Часовой из последних сил рванулся назад, но связь спеленала его перламутровыми нитями, обездвижив. Хранившаяся в ней память хлынула в сознание Гейла.

Все мысли и чувства молодого человека подчинились потоку.

Гейл расслабился, закрыл глаза, и свет Когнии поглотила темнота.

***

Гейл

Луцен всегда стремился постичь Когнию – только так он мог компенсировать врождённый эмпатический дефект. В восемнадцать лет будущий часовой почти потерял на это надежду: его ровесники давно работали с кодами поверхностных связей, а ему не удавалось рассмотреть даже самые очевидные каналы. Отчаявшись, Гейл уже смирился, что не сможет стать «таким, как отец», но судьба решила по-своему и открыла ему глаза.

Форси Луцен, отчим Гейла, не желал, чтобы сын пошёл по его стопам, – не хотел создавать на пустом месте династию часовых и мечтал для мальчика о спокойном будущем. Однако Гейл, обретя связь с Когнией, сразу подал документы в академию при Артели.

Он успешно сдал все вступительные тесты, оказался в числе десяти отобранных курсантов и спустя два года с отличием закончил обучение.

Последние восемь лет Гейл служил часовым, как и его приёмный отец.

Часовые в Малке следили за соблюдением канона – свода законов-арок, регламентировавших существование города. Работа считалась престижной и доходной, но опасной для здоровья и рассудка.

Не из-за преступников – из-за Когнии.

Каждый часовой ежедневно подключался к нескольким сотням связей и пропускал через свой разум невероятное количество информации. Нестойкие срывались и отказывались от оперативной службы; самые невезучие же из них сходили с ума.

Гейлу не следовало забираться так далеко – к истокам. Здесь каналы становились очень глубокими, а наполнявшие их воспоминания превращались в бурные реки. Ни один человеческий мозг не смог бы обработать сразу такое количество данных, поэтому даже опытные часовые не спускались сюда без веской на то причины.

Гейл рискнул, и – зря.

***

– Очнись! Очнись, ну! – звучал сквозь темноту чей-то голос.

Гейл зажмурился, отказываясь приходить в себя. На языке горчило какое-то лекарство, виски ломило, голова раскалывалась, веки были неподъёмными.

Часовой простонал ругательство, но владелец голоса не унялся и продолжил трясти молодого человека, пока тот не приоткрыл глаза. Яркий свет брызнул через ресницы, и Гейл заслонился от лампы рукой.

– Показатели стабилизировались, – доктор Скоя свернула мерцавший над её ладонью экран, присела и сняла с часового диагностический шлем.

Старейшина Артели поднялся с колен:

– Ну, хорошо. Ты, Луцен, совсем с катушек съехал? Я понимаю – новички, но от тебя!..

– Мастер Осан… – выдавил молодой человек.

Он убрал руку от лица и, сгорая от стыда, уронил голову на ковролин. Гейл всё ещё находился в своей зоне Артели, в павильоне под стеклом большой полусферы, которая, точно магнит, притягивала каналы Когнии.

Снаружи разгорался закат, зажигая небоскрёбы Малка, как спички.

– Если сейчас же не объяснишь мне, какого… ты полез к истокам, – уволю. Честное слово, уволю.

Гейл всмотрелся в завихрения связей под куполом и вспомнил о чужаке.

Иностранец прибыл вчера утром и до сих пор не зарегистрировался, хотя прошло больше восьми часов – целые сутки. Однако не это выглядело странным – если бы все соблюдали канон, часовые лишились бы работы. Необычным было то, что в памяти города не осталось ни единого следа гостя.

– Луцен, хватит пялиться на Когнию! – рассвирепел старейшина.

– Мастер Осан, срочно, – в зону вошёл его секретарь. – Сообщение от Данецарской особой службы.

– А они ещё откуда? – развернулся тот. – Неймётся им. Ладно. Луцен, дуй домой. Давай, вставай, всё равно твоё дежурство уже закончилось. Утром жду объяснительную насчёт выходки. Усёк?

Гейл кивнул.

– Скоя, пусть Луцен-старший его заберёт.

– Не нужно, – часовой облизнул губы. – Я сам доберусь.

Старейшина цыкнул на подчинённого, чтобы тот не спорил, и подошёл к секретарю. Они обменялись парой фраз и исчезли в коридоре.

Доктор помогла Гейлу встать.

– Спасибо, Аль. Как думаешь, что случилось?

– Ты стал на шаг ближе к безумию?

– Нет, я про данецарцев… – начал Гейл, но осёкся под её бесстрастным взглядом.

Доктор работала в Артели больше тридцати лет – темноволосая, с чёрными холодными глазами, всегда спокойная. Аль никто не мог упрекнуть в эмоциональности, ещё когда Осан только начинал служить. Слишком многих часовых она проводила в малковскую психиатрическую лечебницу.

Некоторые любопытные коллеги пытались понять эмпатически, что она чувствовала на самом деле, но только не Гейл. Даже если бы он мог ощущать других людей, то не стал бы лезть к Ское в душу просто из уважения.

Поэтому Гейл замолчал и пошёл собираться.

***

«Химеры-химеры, – переодеваясь, задумался часовой, – что же вам могло у нас понадобиться?»

Все города в системе координат Альменды существовали независимо друг от друга. Данецар находился на положительной оси абсцисс рядом с началом отсчёта – недалеко, если скользить по гиперповерхностям. Подобно Малку, город жил по своему канону, но развивался как центр высоких когнитивных технологий. Данецарцы большую часть времени проводили среди связей и редко навещали общую реальность, хотя могли принимать в ней любую удобную для себя форму – их не зря прозвали «химерами».

Гейл не раз сталкивался с ними. Пары встреч хватило, чтобы молодой человек отказался от идеи побывать в Данецаре.

Химер нигде не любили. Они слишком часто лезли в чужие дела, и большинство городов, включая Малк, предпочитали держаться подальше от навязчивых соседей.

Оставив в шкафчике белый рабочий халат, молодой человек спустился в холл, вышел на улицу и сразу увидел Форси. Отчим стоял, прислонившись к синему лётеру, и, прищурившись, смотрел на купола Артели.

Заметив сына, Луцен-старший махнул ему рукой и сел на место водителя. Гейл занял соседнее кресло и покосился на отца. Форси редко улыбался, но после таких случаев, как сегодня, всегда становился особенно мрачен.