Путешествие в сакральный Египет
Шрифт:
Мухаммед, как и Моисей (но не как Будда), заботился прежде всего о создании зримого и реального рая на земле путем построения общества, в котором люди продолжали бы заниматься своими обычными, повседневными делами, но с учетом тех законов и правил, которые он — посланник Бога — передал им. В проповедях же Будды и даже Иисуса акцент делается на аскетические темы, на озарения, связанные с возвышенными устремлениями человеческого духа.
Мухаммед, как и Иисус, со всей страстью посвятил себя Богу. Но если Иисус направлял эту страсть на поиски внутреннего царства, то Мухаммед с неменьшим рвением трудился над созданием царства внешнего. Я не чувствую себя достаточно компетентным, чтобы судить, чей подход более верен, а лишь констатирую факт. Мухаммед, Моисей, Иисус и Будда — все они, без сомнения, были вдохновенными посланцами божьими, но Мухаммеда отличает от большинства других восточных пророков то, что он не поддался желанию увести человека от его социальных и гражданских обязанностей, обычно порождаемому глубокой и искренней набожностью. Он ясно дал понять, что исламу не нужны монастыри и монахи; он не одобрял мо-. нашеских учений, предписывающих подавлять естественные человеческие стремления.
Остается лишь сожалеть о том, что рядовой европеец так мало знает об исламе; тем более, что даже та малость, которая ему известна, как правило, не вполне достоверна или даже полностью ошибочна.
Мухаммед приучил людей не стесняясь преклонять колени перед своим Невидимым Повелителем даже посреди многолюдной улицы.
Пришло время освободиться от затуманивающих наш разум предубеждений, сложившихся в Европе на счет великой мусульманской религии и ее великого основателя. Пришло время постичь секрет магии имени Мухаммеда, побуждающей миллионы людей (в общей сложности, одну седьмую часть всего человечества) — от западных берегов Африки до восточных берегов Китая — ежедневно возносить ему хвалу. Пришло время признать искренность религиозного чувства этих людей, именующих себя мусульманами, и то, что грубо и торопливо звучащее в устах европейца имя Аллаха являет собой не более чем жалкую карикатуру на страстный, протяжный, прочувственный и подчеркнуто двусложный призыв — «Ал-лах», как его произносят на Востоке, благоговейно растягивая последний слог.
* * *
Раскрылись черные глаза ночи, сияющие тысячами бриллиантов больших и малых звезд. Я снова стоял на улице у ворот Аль-Азхара, обозревая город рассеянным взглядом. Молодой месяц светил сквозь туман, затянувший индигово-синий небосвод. Вдруг воздух прорезал протяжный и тонкий крик муэдзина, во всеуслышание возвещавшего с вершины своей башни о том, что Бог един.
В этот миг во всем городе с его резными воротами, строгими лепными арками и мощеными двориками, хранимом Аллахом и Его ангелами, тысячи людей опустились на колени, обратив свои лица в сторону Мекки и повторяя одни и те же простые слова:
«АЛЛАХ ВЕЛИК!»
Покой древнего Абидоса
Более чем за семь тысячелетий до того, как Пророк Мухаммед призвал кочевые аравийские племена поклоняться чисто духовному Богу, в этой стране высокого неба процветала совсем другая религия, последователи которой воздвигали из камня огромных идолов, столь порицаемых впоследствии Мухаммедом.
И все же просвещенные последователи этой религии поклонялись тому же Невидимому Богу, что и мусульманский Пророк, ибо вера их отнюдь не сводилась к простому почитанию истуканов. Даже опытные египтологи не могут сейчас похвастать доскональным знанием этой древней религии, поскольку восходит она ко временам доисторическим, к эпохе, о которой им известно настолько мало, что они даже не пытаются воссоздать ее всеобъемлющей панорамы, но ограничиваются лишь осторожной фиксацией фактов и имен.
В нынешнем Египте достаточно мест, где мусульманские мечети соседствуют с древними храмами, как, например, в Луксоре: соседство, создающее особый, контрастный облик этой страны.
Я пишу эти строки, и мне слышится стук копыт, а перед моим мысленным взором проносится легкая арабская конница: завоеватели спешат пронести зеленое знамя Пророка по всему Египту. Время устрашающе терпеливо… и зеленый цвет уступает место красному, белому, синему, а затем возвращается вновь. Но за всем этим — все тот же еле слышный звон гонгов и литавр древнего храма!
Египет никак не может освободиться от призраков своей прежней веры. Прошлое, подобно фениксу, воскресает на наших глазах благодаря титаническому труду археологов. Эти громоздкие каменные монументы напоминают Египту о его прошлом, которое он иногда вспоминает, но чаще игнорирует.
И все же граница между прошлым и настоящим довольно неопределенна. Призрак исчезнувшего народа и его древней религии до сих пор витает над этой страной, что может подтвердить любой тонко чувствующий человек. И если древние храмы ныне заброшены, стоят полуразвалившимися и без крыш, и лишь крупные летучие мыши носятся меж колонн на фоне иссиня-черного ночного неба; и если сами древние египтяне оставили в память о своем существовании лишь несколько мертвецов — обескровленных, лишенных внутренностей и превращенных стараниями опытных египетских мастеров в опутанные бинтами мумии; то их духи все еще витают во множестве в давно и хорошо знакомых им местах. Влияние так называемых усопших сильно в Египте, как ни в одной другой известной мне стране.
Я сам в очередной раз ощутил это незримое присутствие древности, когда сидел, скрестив ноги, в каменной нише — одной из семи, устроенных в стене колонного зала Храма Сети в Абидосе. Причудливые изображения с любопытством смотрели на меня с покрытых росписями стен, в свою очередь демонстрируя мне свое совершенство. Я добирался сюда два часа по мощеной дороге, проложенной меж бобовых полей и плантаций сахарного тростника. Это была приятная поездка по свежему и бодрящему утреннему воздуху, поскольку я отправился в путь еще до рассвета. И вот — я переступил через каменный порог древнего святилища, построенного первым фараоном из династии Сети. Я устроился в каменной нише храма, и во мне сразу же возникло ощущение прошлого, навевая видения ушедшей эпохи.
Мне показалось, что я вижу перед собой внушительную процессию, ритмично движущуюся по гладким плитам храма в направлении алтаря. Я явственно ощутил силу, исходящую от этих древних могущественных жрецов, сделавших этот храм одним из главных центров поклонения Осирису — богу, изображавшемуся обычно в высоком трехверхом венце. Вероятно, возносившиеся здесь молитвы породили неслышные вибрации, не смолкшие по сей день и до сих пор звучащие, несмотря на прошедшие с тех пор столетия. На эту мысль меня навело растущее ощущение умиротворяющего и доброго Высшего Присутствия. Я почувствовал, что под Его могучими крыльями мои отягощенные желаниями суетные мысли оставляют меня, осыпаясь как песок между пальцами.
Вот что писал о той, ныне скрытой за завесою веков, эпохе знаменитый географ древности Страбон: «В Абидосе поклоняются Осирису, но нет в храме певцов, и никто перед началом церемоний не играет на свирели или на цитре, как это бывает при поклонении другим богам». Мир и покой царят среди белых стен этого зала; полусонное спокойствие, неведомое и недоступное внешнему миру. Марфа — суетливая и торопливая — заслужила упрек Иисуса; Мария — спокойная и задумчивая — снискала Его похвалу. Не в суете и шуме проводим мы свои лучшие часы, но лишь погрузив душу в безмятежность и покой, соприкасаемся мы со Счастьем, Мудростью и божественной Силой.
Итак, я удобно устроился в небольшой каменной нише, как это делал, возможно, тысячелетия назад некий смуглокожий жрец, и тут же ощутил сохранившуюся здесь с тех пор его благотворную энергию, нахлынувшую на меня подобно магическим чарам. О, как это прекрасно — остаться на некоторое время в одиночестве, чтобы позабыть о непрестанной суете и шуме — побочных следствиях прогресса, неизменно сопровождающих все приносимые им многочисленные блага. Полезно иногда позабыть о грубом эгоизме, вечной проблеме взаимного непонимания, бессмысленной ненависти и черной зависти, поднимающих головы и начинающих злобно шипеть, подобно кобрам, и плеваться ядом в каждого, кто возвращается в мир непросвещенных людей.