Путешествия по следам родни
Шрифт:
– Виталик, - назвался он в ответ.
Передо мной стоял деревенский инвалид, который только-только оправляется от инсульта; на ногах – рваные домашние тапочки. Все ему было внове, как младенцу – первые шаги: и что коса его не слушается, и что знакомых лохотских мужиков он не узнает. Так и читалось в его глазах блеклой синевы: не узнаю кто.
– Как деревня называется.
– Демидовскя.
– А вы не знаете, кто бы пустил заночевать? Я приехал в Стуловскую избу посмотреть.
– Там не живут.
– Да мне хоть место. Я там живал в детстве. Корепанова Александра Елизаровича, может,
– Не.
– Его внук.
– Вон в том доме Семен Александрович живет, спросите.
Я завернул за угол и под старыми деревами увидел темную от старости избу, уже порядочно засыпанную облетелыми листьями. Хозяин, костистый старик из тех, что живут до ста лет, стоял в палисаде; он был лет на двадцать старше Виталика, но выглядел лучше, как березовый кап часто бывает тверже самой березы.
– Знал, - сказал он, недоверчиво меня осмотрев, но не пуская за калитку.
Я объяснил, какие у меня проблемы.
– В Алферьевской живет Ольга Аполлинарьевна, фамилия ей Ермолина. У ей два сына. Один Сашка, другой Володька. Она живет с Сашкой. Вот к ей и поди, она твоего деда знает.
– Спасибо.
Я благодарно повернулся спиной и зашагал восвояси. Старик был такой могучей недоверчивости и прямоты, что я ощутил себя совсем уж мотыльком.
– А то вон к Клавдие поди, - сказал он вслед, не возвышая голоса.
– Кто это?
– Клавдия Семеновна. Вон изба-та, маленьки окошки.
Но я уже чувствовал себя как кинозвезда, которой автомат выдал даже не сигареты, а махорку в порванной упаковке. Мотыльки не любят крепких запахов. И я с готовностью повернул на дорогу к Алферьевской. Изба Клавдии Семеновны была такая маленькая и косая, да к тому же разделенная, что рукой бы можно с земли достать до кровли. Но сама Клавдия Семеновна уже стояла у низкой притолоки в дверях и щурилась на меня приветливо.
– А вот заходи-ко, - сказала она. – Я ведь Лидку-ту смы-ко знаю. И мать твою. И Онаньку, брата-то, приезжал летусь как-то.
Клавдия Семеновна была сухая, бойкая и очень как-то исступленно приветливая; она за рукав втащила меня в свою избенку, не переставая говорить про Виталика, про Лидку, про моего деда, про Семена. Ее жилье было не шире пяти метров и до половины занято беленой печью; стол был только опереть локоть. Она тотчас полезла с руками под кровать и вытащила оттуда бутылку водки.
– А вот, вишь ты, пригодилась. Брала ну-ко думаю дрова колоть найму. Давай-ко за встречу.
Она ловко свернула пробку, но бутылка оказалась початой: похоже, из нее уже пили. Она быстро разлила водку по граненым шкаликам, тут же свой быстро опрокинула и только потом полезла опять под кровать и оттуда достала полбуханки белого хлеба и уж не помню что: заесть. Я почувствовал себя полным свиньей, которая отнимает у нищего его последний пятак. Это была, конечно, тетя Лидия Брязгина: и изба перегорожена, и лицом смахивает. Внимание этих убогих странноприимцев – инвалида с младенческой улыбкой, пьющей веселой бабки, угрюмого бирюка, - тяготило; вместе с тем сильно пахнуло и тверской жениной родней: сродство пробивалось сквозь наслоения, но пробивалось ощутимо и неприятно. Я вдруг понял – по преувеличенному вниманию к себе, - что не только здесь чужой, но и нежданный. От огорчения тотчас огородил свой шкалик и закусил какой-то безвкусной тюрей: то ли супом, то ли жареной картошкой.
Я был в нищете. Я попал в нищету, в убожество. Я нашел трех реликтов, вроде кистеперой рыбы, троих гномов и грибы в сыром бору. Я их нашел, заинтересовался, но это были грибы. Если бы я был предназначен судьбою к таким изысканиям, я любил бы палеонтологию, археологию, музей. Я же казался себе лишь праздным, паразитом: вместо того чтобы самому привезти чего старухе, угощался ее дарами.
А чем я мог их угостить?
– Оставайся-ко и у меня, даром что тесно.
– Нет, надо еще их найти, Ермолиных-то.
– Бабка-та Олья поди-ко обрадуетче. Сашка-то сын-от с ею живет. И Валька, баба-та его, и девка. Изба-то большая, поди-ко примут.
Деревня Демидовская, где проживали дед Семен, старуха Клавдия и Виталик, была маленькая, живописная, тенистая: несколько изб в наклон на косогоре, сбегавшем в долину реки Лохты. Бывает, - как в случае с ней, - что несколько старых деревьев и нелинейная конфигурация придают живописность сельскому углу. Клод Лоррен, Венецианов, изощренные в реалистических деталях художники обрадовались бы здесь. Даже я, близорукий, за время скитаний впервые ощутил, что вот здесь – с т а р ы й у к л а д, здесь красиво, мирно, покойно (потом так же показалось в Засиненье, но та деревня не была живописна, потому что стояла на плоском месте при дороге). Я выбрался из-под низенькой притолоки от Клавдии довольно скоро и огрузневший от двух рюмок, потому что ничего не вкушал. Их уклада, их еще допетровского быта я не то боялся, не то стыдился, не то им брезговал; и как домовый мураш, волею судеб оказавшийся под гнилой еловой колодой в обществе жука-оленя (восемь сантиметров длины) и десятка слоников, суетливо теперь откланивался: извините, мол, ошибся дверью. Грусть хватала за сердце; на Виталика, который с граблями по вечерней прохладе шарашился в огороде, я даже смотреть избегал: кому не в силах помочь, на тех подчас и сердишься. И все же хотелось несколько дней здесь пробыть – туристом. Потому что с другого берега, с другого косогора напротив подмигивала единственная избенка деревни Стуловской (следовательно, беззубый мужик у сруба соврал).
Так что я устремился обратно в Алферьевскую искать Ермолиных.
И вот дальше опять могу наврать сам, неточно расставив вешки. Но могу и попасть в десятку.
Алферьевская была деревня длинная, заурядная, почти без зелени; избы в большинстве справные, какие бывают у молодых комбайнеров, молокоприемщиков, зоотехников. Изба Ермолиных, которую мне указали, тоже в этом ряду не выделялась. Но когда свернул на заук мимо мотоцикла с люлькой (крыльцо на веранду и в избу открывалось не с улицы, а из огорода), и когда увидел сидящих на приступке обоих братьев, Сашу и Володю, как сидят кузнечики в жаркий зной на сухом месте (Саша был бос), и когда им смущенно представился и назвался – неурочный гость к чужому застолью, то первое, чем повеяло при встрече с этими прокуренными простыми дружелюбными щербатыми вполпьяна парнями, было ощущение, что я уже это видел.
Определенно: я сюда заворачивал и с ними сидел.
Но этого не могло быть. Я же не сумасшедший и знаю, что не бывал здесь с детских лет. Поэтому, много после обдумывая ситуацию, пришел к выводу, что могло быть и такое, что с ними беседовал и на крыльце сидел либо дядя Ананий совсем недавно (вот когда приезжал избу продавать), либо мой отец (что маловероятно), либо, черт возьми, кто-то, кто является моим альтер-эго (а я об этом не осведомлен). Но вполне могло быть, однако, и так, что я вписался неким образом в привычный континуум, в место- и времяпроживание шурина, хотя того звали иначе, чем этих: ведь они же, многие, в отличие от меня, жили закреплено, крепостными; они сидели на местах: «в лто 6666 от Р.Х.( 1111) кьнезь Юрий Долгие Руки слъ въ оустии реки Недлинной». (Сел и сел; кто его знает, чего он там сел: может, по нужде). Так что как только я у них стрельнул закурить «Приму» и в их позе – коленки выше головы – уселся на верхней ступеньке и задымил, определенно пахнуло уже пережитым и уже бывшим: шурин, управившись со скотиной на ферме, мог себе позволить подобное же вечернее отдохновение.