Путешествия по следам родни
Шрифт:
Думаю, что я все же там заночевал, если не в тот раз, то кода-то еще.
Во-от. В действительности же был использован ВАРИАНТ ЧЕТВЕРТЫЙ. То есть, я прошел тем же путем, что второй и третий, но дошел до середины дороги на Майклтаун. Там есть такая уютная узкая деревянная скамья меж двух столбов под двускатной крышей, и вошел мне в голову заеб на нее присесть. А теперь измерьте, каково расстояние между Комсомольской и Майклтауном через Пожарище – и многое станет понятно. Я присел и вскоре почувствовал, что мне не встать. Было не холодно, но я шел давно, обильно потел и боялся и теперь сквозь дремоту сразу продрог. Я спал, но меня знобило, и это было так дурно, что я предпочел привычное: совсем отключиться возле источника тепла. За канавой нашелся уютный лужок и в перелеске много березового хвороста. В полусне я его натаскал гору, быстро распалил костер, от которого сам же вынужден был все дальше отодвигаться, расстелил знаменитую, как наволочка Хлебникова, диванную накидку и очень хорошо сразу заснул. Странно, как отключается контроллер в мозгу, если с жесткого в холоде переходишь на мягкое в тепле.
Правда, эскимосы
Главное, им не с чего сходить, всем семидесяти. Высшее образование только у меня. Но и кандидат в дураки – я же. Ум человека в том, чтобы определить самое важное, цель. Они знают, что это машина, семья, деньги. Десять, двадцать, тридцать лет они ежедневно просыпаются возле женщины, матери своих детей, зарабатывают деньги и напиваются. Сон, работа, водка, сон, работа, водка. Вы думаете, он знает, что Джомолунгма самая высокая гора на свете? Зачем ему это? Бригадир Пидорасов налево сплавил машину цементу, а с ним выручкой не поделился, - вот это да, это важно. Но как же им удалось? Положим, эти семеро детей тети Вали, включая приемыша и цыганку, спали вместе и затем друг на друге переженились, но есть еще трое Антоновичей и младшая сестра отца, которая раньше других обосновалась в Москве и затем кое-кого перетащила, - почему же у них-то все ладно? Почему никто из них, включая кочевую цыганку, не вытеснен, не колесит по России который год, просыпается каждое утро возле жены, бросает ей палку, идет на работу, жрет мясо, рулит на тачке, рыгает с солоду да еще успевает, припарковывая машину возле банка, где хранится его долларовый счет, подумать: «Пис-сатель завелся в родне, еби его мать! Он пишет…» А сам меня даже не видел, не знаком, за двадцать лет ни разу не позвонил. Если гирлянда ДНК, если эта генетическая лента Мёбиуса та же у всех у нас у семидесяти, какого же черта мутациям подвергся я один, а если все-таки подвергся, то почему мне не заплачено? Почему не заплачено, как всем, кто добился известности, став из последнего первым?
Здесь что-то неправильно. Выяснить это в те походы я не стремился, потому что предполагал (не зная, что суждено другое), украдкой и шпионом обойдя родину, пуще укрепиться в Москве, в своей комнате возле Щелковского автовокзала и продолжать жить. Положим, эмигрировать не дали, но с блядями-то я разделываюсь; еще немного – и доступными средствами достигну душевного и физического, а затем и материального комфорта. Надо только к этому пролетарскому гнезду выйти с тылу. Надо к нему завтра же с другого боку прийти, как ходит пеницилл по краю гнойной раны. Оздоровительной работы много, одни гонококки. Может быть, это поможет и больной старухе-матери – что я именно хожу вокруг да около и даже не ночую.
Да, очевидно, в этом причина: я хочу помочь матери справиться с болезнью и победить этих мерзавцев.
Но и этот мотив всех поступков не объяснял. Я только понимал, что проблема гораздо сложнее и многоступенчатее и что, возможно, придется, даже не ночуя или ночуя не у матери и не у отца, завтра же отсюда сматывать. Но прежде следовало испытать ПЯТЫЙ ВАРИАНТ.
Вероятно, я испытал его, вернувшись из Минькова, на следующий же день. Я направился в Печеньгу не проезжей дорогой, а тропой, той, которая от Малютина спускалась к речке и вела потом ее берегом на болота и черничники. Эта тропа все время шла вдоль берега речки, была живописна и выводила к задворкам бабкиного дома, то есть в тыл. Полный реставрационного энтузиазма и шпионских наклонностей, я пустился туда без рюкзака, надеясь обернуться овыдень.
Поначалу из-под обрыва слыхать, как в нем шумит речка, потом все объемлет тишина.
Этой тропой из экономии времени ездили печенгские мужики рыбачить на Сухону; даже и сейчас там, где тропа обнажалась до грунта, виднелся след мотоцикла. Я же, пока семья проживала в Печеньге, ни разу ею не пользовался, даже не знал о ней, хотя по другому берегу шедшая и гораздо более запущенная тропа была исследована мною дотошно…
(Сейчас, однако, не могу воссоздавать этот маршрут, потому что уже и самые воспоминания о 1997 годе не воспроизводимы на благо, если отчет времени вести отсюда, из сейчас: мне т а м в с ё противно, и всех этих милых свойственников, от которых мнил так дешево отделаться, ныне патологически ненавижу. Мать и тетя Лидия Брязгина умерли с тех пор, а кроме них, никого у меня не оказалось. И залезать туда теперь, когда они все живы, включая восьмидесятилетних, а матушка мертва, - только провоцировать себя на самоповтор. Я знаю только, что они безусловно и поголовно сумасшедшие, все эти семьдесят со всеми их детьми, квартирами, машинами, дачами, деньгами, великими замыслами относительно детей, автомобилеманией, самогоноварением и всех цветов радуги паскудством. Эти путешествия, эти «счастливые дни» я ныне вспоминать прекращаю. Родня славно поиздевалась надо мной, который болел и скудался четырнадцать лет подряд, над моей дочерью, которую бессчетно оперировали с грудного возраста до отрочества, над моей матерью, которая прожила одиноко, и особенно над бедной безумной теткой Лидией Брязгиной, которую, наконец, и сгноили в сумасшедшем доме. Они славно пожили эти годы, эти семьдесят сумасшедших бесстыдников. Бог им судья. И даже то, что в свои пятьдесят я совершенно не известен в литературном мире, что многолетние мои занятия найдут ли отклик и будут ли опубликованы, Бог весть, - и это можно не простить, нет, а в реестр их достижений записать золотыми буквами: м ы т р и д ц а т ь л е т у б и в а л и р о д с т в е н н и к а, н е п р е д л а г а я н и к а к о г о в о з д а я н и я, - а жаль только, что, может, таким же вот днем, как сегодня, когда и окна будут так же разузорены ветром, и заря сквозь них забронзовеет, и синицы верткие в голых акациях зачнут вспархивать, и река - в а ш а река – еще в извилистых запорошенных заберегах, меж которых трется шуга, предлежать и слабо на морозе парить будет, и день настанет
Так неужели же вы полагаете, что я, или он, или вы при жизни не были достойны навернуть хороший рубленый бифштекс с кровью под добрый глоток хорошего виноградного вина, проснуться солнечным утром рядом с доброй женщиной, получить из издательства книгу - свою книгу?
Скупцы!)
Ну вот…
И теперь, когда негодование из сего дня на нынешнее же положение излито, благоразумнее все-таки завершить исследование.
Итак:
Этой тропой из экономии времени ездили печенгские мужики рыбачить на Сухону; даже и сейчас там, где тропа обнажалась до грунта, виднелся след мотоцикла. Я же, пока семья проживала в Печеньге, ни разу ею не пользовался, хотя по другому берегу шедшая и гораздо более запущенная тропа была исследована мною дотошно.
В километре - полуторах стояла такая же, как на майклтаунской дороге, скамейка под двускатной крышей, ее столбы и лавка были изрезаны перочинным ножом. Я посидел на ней пару минут и двинулся дальше. Отсюда начинался участок пути, которым я почти не хаживал. По слухам, здесь не редкость было встретить медведя и наткнуться на рысь, так что я вооружился своим перочинным ножом и впустил в сердце тонизирующий страх. Тропа средь старых елей круто спускалась к Кочеватке, притоку речки Печеньги. Здесь это был уже почти ручей, но с крупными плесами, к которым из-за кустов и деревьев не было подступа. Из любопытства – прощался с родными местами – я все же прошел по нему сотню-другую метров, постоял над круглыми и медленными плесами. Когда-то с отцом, а случалось – и один я лавливал в них крупных ельцов и хариусов, но теперь, как в насмешку, не увидел ни рыбьего хвоста, ни вообще никакого движения. Только этих козявок, которые строят свое жилище из песчинок и щепочек, было навалом. Местность была дикая, кругом висел смородинник, перевитый паутиной, и над жирным перламутровым сальником летали тучные шмели, как вертолеты. Вода, когда я нашел подступ и напился из горсти, была очень вкусная; про такую говорят – «мягкая». Какая-то грусть на четверть с раздражением подтачивала исследовательскую радость. Вода из этих сонных бочаг бесшумно вытекала, стрекозы над нею вертелись, березы и волчеягодник ее осеняли, а время – стояло. Со злобой почему-то подумал, что с одинаковым успехом в этом глухом урочище можно было и избу срубить, дабы вечно наслаждаться былинным покоем, и прямо сейчас тут же, на дудки дягиля и мох сушеницы, свалиться мертвым. И изба простоит, пока не помрешь, и труп пролежит, пока муравьи и звери лесные не обчистят. Природу не заботило, что она мне родная. А место славное, что и говорить: Серафим Саровский горбатенький такое бы выбрал, преподобный и богоносный отец наш Антоний, основатель Киево-Печерской лавры. Не понятно только, почему бы моему собственному отцу не сказать мне о моем предназначении впрямую?..
Вернувшись на тропу, я перебрел ручей, еще раз напился и взобрался на противоположный берег. Дальше дело пошло быстрее, потому что до Кочеватки-то я хаживал часто и, как это водится у привязчивых домоседов и старообрядцев, привычное-то и умиляло. Я шел, подгоняемый страхом, сперва среди плотного старого леса, потом среди плотно заросших давних расчисток. Где-то здесь пролегала (отец вспоминал) конная тяга: вагонетки, груженные лесом, на конях доставляли к берегу Сухоны. Но я-то здесь если и хаживал, то несколько раз всего. А вот выводок Бабки Анны Михайловны знал здесь, вероятно, каждый куст, каждую гарь, каждый брусничник. Не от того ли так навязчиво мне, пятидесятилетнему мужику, чудится медведь? То впереди, то параллельным курсом идет медведь – и все тут! Я останавливался посреди тропы – и он, потрещав, затихал.
Выйдя, однако, в сферу живого влияния деревни, я стал узнавать местность – по детским играм здесь – и успокоился. И даже опять начал великодушествовать. Прямо Кришна в окрестностях Вриндавана, да и только! В одном месте, где с тропы просматривался через не совсем заросшее поле выход в пойму речки, я даже сунулся туда. Но и там не нашел отрады.
Задворков и огорода бабки Анны Михайловны я достиг часа через полтора-два после выхода из Майклтауна, но не только не стал задерживаться, а даже загодя свернул налево и пошел телеграфной просекой прочь, к выселкам. Как бы бессознательно закольцовывал ситуацию: еще недавно исследовал загороженный лес по ту сторону левашской дороги, а теперь – по эту. И здесь начались впечатления более плотные. Очевидно, ребенком я здесь часто бродил. Эти топкие – чуть свернешь с просеки – зеленые мхи по колено, эти мелкие непролазные ельники, плотные как гребень, эти бесчисленные еловые шишки под ступней, кустики костяники и княженики, - все было знакомо: я тут часто курсировал, проживая в Домиках (а еще чаще в те годы, должно быть, - отец, расположившись так близко от своей матушки).
Выйдя метров через триста в Домики, где уже не было строений, и сенокосы зарастали свежим сосняком, я прошел по ворсу жесткой травы, как если бы здесь ничего никогда не стояло, завернул далее на тракт, но дальше идти расхотелось.
И я вернулся.
Опять посидев на обочине, на том же травяном бугре, где когда-то ожидал грозу, я смело. С сознанием выполненного долга и н а с о в с е м отсюда уходя, двинулся к бабкиной избе, смело прошел под окнами, смело перешел речку по деревянному мосту накатом, смело миновал все шестьдесят изб (от иных – многих – как от сгнивших зубов во рту, оставались лишь заросшие бурьяном дыры), смело прошествовал мимо н а ш е й (мы прожили в ней не менее десяти лет, в ней я впервые связался со Словом, начав вести дневник), смело миновал избу тети Лидии Брязгиной, опасаясь, правда, что она узнает меня из окон и позовет…